Глава пятая О бедном гусаре замолвите крепкое слово… (1)

Это был большой совхоз, и довольно скоро маму пристроили учетчицей на один из участков. Работала она вдвоем с подружкой Тоней, такой же эвакуированной. Однажды утром бригадир Степан Ильич, добрейший дядька, сказал им:

— Дывчата, есть сёдни вам дело. Надо ихаты на седьмой участок, отвезти продукты в аэроклуб. А назад привезти оборудование. Там хлопци в аэроклубе все знають, воны сгрузять и погрузять. Вам только лошадку погонять…

Тут городские девушки осторожно у Степана Ильича поинтересовались — собственно, как ее, эту лошадку, «погонять»? Обе-то они с лошадьми дела никогда не имели.

Степан Ильич в ответ на это умилился и пообещал, что лошадку даст самую смирную, «что твоя голубка».

Привели кобылу — действительно, смирную на вид. Ящики с продуктами погрузили на телегу. И Степан Ильич, покашливая и помыкивая, сказал:

— Кобылка-то она, слов нет, мирная… только тут одна хитрость имеется… у нее, дывчата, матерный ход…

— Какой это — матерный? — удивилась мама.

— Та бежитъ она только под eтu самые слова. Так привыкла. — Он взял в руки кнут. — Взбирайтеся, дывчата. Щас покажу. — И взмахнув кнутом, выдал заливистую фразу такой непечатной силы, что «дывчата» в ужасе прикрыли глаза и зажали ладонями уши. А лошадка рванула так, что телега прыгнула, как живая, и резво покатила по дороге.

Вывезя девушек за околицу, Степан Ильич слез с телеги, передал моей маме поводья и, полагая, что девчата вызубрили урок назубок, удалился в сторону поля…

Мама взмахнула кнутом, крикнула — как в кино не раз видала: — Н-но!!! Н-но, голубка!!!

Кобыла и ухом не повела.

— Н-но, милая! — кричала мама, — пошла, пошла-а-а!

Никуда она не пошла. Так и стояла, как вкопанная.

Тогда Тоня попыталась сдвинуть кобылу с места. Она помнила, как возчик на даче погонял свою лошадку:

— Па-а-ашла-а-а!!! — вопили обе девушки хором. — Н-но, за-лет-ная!!!

Но залетной было, судя по всему, абсолютно наплевать на обеих городских цац. Так прошло минут двадцать. Стало припекать летнее солнце…

— Знаешь что, — предложила мама. — Давай я возьму ее под уздцы, и просто буду тянуть вперед. А ты погоняй… Потом поменяемся местами.

Проклятая кобыла нехотя тронулась с места и валким шагом поплелась за мамой по дороге…

…Полтавский аэроклуб, эвакуированный в тот же совхоз, находился действительно в пяти километрах от села. Ребята доучивались летному делу перед отправкой на фронт. В то утро четверо будущих летчиков сидели на бревне неподалеку от ангара, с наслаждением по очереди затягиваясь папироской…

— Эй, гляди, ребята! — сказал вдруг самый зоркий из них. — Эт чего там такое?

Но долго еще они никак не могли различить в облаке пыли странную группу, плетущуюся по дороге к летному полю…

Когда, наконец, измученные девушки доволокли сволочную кобылу до места, и объяснили ребятам суть проблемы, те несколько минут не могли разогнуться от гогота. Ржали до слез.

– Эт беда, так беда-а-а, — все повторял один из них, вытирая слезы. — Эт беда го-оръкая…

Затем за пять минут ящики были с телеги сгружены, оборудование, наоборот, погружено, и сердобольные курсанты вызвались проводить до села таких хорошеньких страдалиц.

Один из них натянул вожжи, крикнул: — Ну, девчата, закрывайте ухи! — огрел бесстыжую кобылу кнутом и… пригнулись травы от богатырского припева, какому позавидовали бы портовые грузчики.

Освобожденная, счастливая кобыла рванула во всю мощь и полетела над дорогой, как Конек-горбунок…

Насчет особых таких белоснежных пуристов русской словесности… Бывает, мне на выступлениях приходят записки: «Ну, что ж вы, прям, как Губерман! А еще женщина…»

Тут хорошо вовремя про Бунина ввернуть, Ивана Алексеевича, великого стилиста, который был собирателем и грамотным «пользователем» ненормативной, как жеманно сейчас выражаются, лексики. Однажды в Париже он на такси куда-то опаздывал, и сидя позади шофера, в ярости страшно матерился. Шофер, из русских офицеров, слушал-слушал, наконец, оборачивается и говорит: «Ну, вот что, господин хороший! Я пять лет на флоте прослужил, но такого мне слышать еще не приходилось!» На что Бунин воскликнул: «А вы как полагали, милостивый государь! Я — почетный член Русской академии изящной словесности!»

– ТУТ ВОТ ЧТО ИНТЕРЕСНО: ЭТОТ СЛОЙ ЯЗЫКА СУЩЕСТВУЕТ, И СУЩЕСТВОВАЛ ИЗДРЕВЛЕ…

— Совершенно точно. Им не брезговали великие писатели, художники, актеры… (Талантливые люди, с чутким слухом, обычно пользуются этой особой краской в разговоре умело, к месту, артистично и остроумно). Однако существовала всегда и цензура. Как официальная, государственная, так и внутренняя цензура авторов. Поэт XVIII-го, XIX-го века мог сочинить стихотворение, поэму с вкраплением матерных слов — для себя, для круга друзей. Такие произведения ходили в списках. Их знали, читали, их цитировали… То есть, этот слой языка в культуре, в литературе присутствовал всегда, l но в подполье; из подполья в России он вышел в конце прошлого века, с падением советской империи.

Но и в советское время в устной, обыденной речи эта часть языка использовалась вполне. Причем, не только «простыми работягами», отнюдь.

Вспоминаю рассказ моего друга, архитектора.

В институт градостроительства в восьмидесятые годы руководство КГБ попыталось внедрить своего человека. Явился в отдел кадров такой стерильный молодчик со стертым лицом, в сером костюме. Написал заявление: «Прошу принять меня на должность архЕтектора». Словом, ясно было — из какой организации явился паренек.

Директор института градостроительства — доктор наук, профессор, лауреат Государственной премии, автор монографий и проч. и проч. — да и, кроме того, крепкий отличный мужик, — прочел это заявление и написал поперек листка резолюцию: «Послать этого архЕтектора в пЕзду!»

Ну, разве не единственно верная реакция подлинно интеллигентного и, главное, внутренне свободного человека?

– В ОДНОМ ИЗ СВОИХ ЭССЕ ВЫ ОЧЕНЬ СМЕШНО ПИСАЛИ О НЕКОТОРЫХ ИВРИТСКИХ СЛОВАХ, ПО ЗВУЧАНИЮ НАПОМИНАЮЩИХ РУССКИЙ МАТ, А ПО СМЫСЛУ ВПОЛНЕ НЕВИННЫХ, ДАЖЕ ОФИЦИАЛЬНЫХ, И ВЕСЬМА В БЫТУ УПОТРЕБИМЫХ. А ЧТО СЕЙЧАС, КОГДА ВЫ УЖЕ ДАВНО ЖИВЕТЕ В ИЗРАИЛЕ И СВОБОДНО ГОВОРИТЕ НА ИВРИТЕ, ЭТИ СЛОВА — ОНИ СПОКОЙНО ПРОГОВАРИВАЮТСЯ, ИЛИ ВСЕ ЖЕ С НЕКОТОРОЙ ЗАПИНКОЙ?

— Знаете, в любом языке можно наткнуться на подобные казусы. В Голландии я вполне спокойно говорила по утрам горничной в отеле: «Хуй морген!»

Ну, что ты будешь делать…

Иврит в этом смысле язык замечательный — очень, если можно так выразиться, русский.

Я помню, о каком эссе вы говорите. Я описывала там недоразумение, связанное со словом «дахуй» — «отсроченный, отложенный». Отсроченный чек, — понятие в Израиле обыденное, каждодневное.

Наш друг художник Саша Окунь вспоминал время своего приезда в Израиль, тому уже лет тридцать.

— Хорошее было времечко, — вспоминал Саша. — Нас, «русских», приезжало так немного, что в обществе очень принято было помогать, всеми силами устраивать вновь прибывших, приносить продукты, одежду, а то и деньги…

Однажды мы с Веркой возвращаемся домой, нас встречает матушка и несколько обескураженно говорит: «А тут приходил какой-то человек. Симпатичный, но странный. Вот, какую-то бумажку оставил». Смотрим — чек на приличную сумму.

Потом выяснилось, что это художник Яша Блюмин, — в прошлом тоже, как и Окуни, ленинградец, — пришел с тем, чтоб поддержать новеньких.

— Я открыла, он вошел, — рассказывала матушка. — Достал эту бумажку, вручил мне и сказал: «Хлеб да соль, чек дахуй…»
[1] [2] [3] [4]