Глава пятнадцатая

[1] [2]

Глава пятнадцатая

Иоанн Златоуст

Глаз развращается, ухо позорится. И вообще нет слов для всей этой непристойности.

Дня за два до праздника, согласно замыслу Альфонсо, из больших деревянных щитов рабочие стали сбивать на площади перед Матнасом сцену, на которой юные участники театральной студии должны были разыгрывать пуримшпиль.

Целый день они стучали и пилили, громко перекрикиваясь. Я даже беспокоилась – не будет ли испорчен всеми этими приготовлениями и суетой наш пенсионерский праздник.

Вечером, в шесть тридцать, мои принаряженные ветераны стали подтягиваться к Матнасу, а к семи со своей художественной хеврой должен был прикатить Бенедикт Белоконь из Ехуда.

Как обычно, завхоз Давид помогал мне расставлять в зале столы, застилать их одноразовыми скатертями и расставлять одноразовые стаканчики, пироги из супермаркета, бутылки со сладким столовым вином. Его арабская команда, братья Ибрагим и Сулейман, носили по лобби стремянку, делая вид, что сейчас начнут что-то вкручивать. Или выкручивать.

Мелькнула в лобби возбужденная, какая-то страстно красивая Таисья, крикнула мне:

– Готовься!

– К чему? – встревоженно спросила я вдогонку, потому что уже неплохо ее знала. Но она лишь рукой махнула и выбежала на улицу, и сразу я увидела, как к недостроенной сцене подкатил белый микроавтобус и из него выпрыгнул головастый, рукастый, ногастый и языкастый Бенедикт Белоконь.

Выскочив, он набросился на рабочих, стал давать советы, кричать на них и заставлять что-то там переделать. При этом поднял какую-то тяжелую балку и, багровея, из последних сил удерживая ее, тряся лысой шишковатой головой, кричал:

– Все ко мне! Ко мне-е!

Из микроавтобуса посыпалась его бригада – несколько человек обоего пола с лицами немолодых энтузиастов. Они схватились за балку с другого конца; почему-то и я подбежала, и даже мои пенсионеры заспешили к багровому Белоконю, и совместными усилиями все мы зачем-то оттащили балку в противоположный конец площади. (Позже я слышала, как страшно ругались рабочие, водворяя балку на место.)

Наконец мне удалось увести в зал и публику и артистов, одних рассадить за столиками, других запихнуть за кулисы, где они задорно переругивались и несмущенно все вместе переодевались.

Бенедикт Белоконь в это время возил по сцене пианино. Навалясь на инструмент всем телом и не обращая никакого внимания на публику, он долго ездил из одного угла сцены в другой, отбегая, примериваясь, соскакивая вниз, опять запрыгивая на сцену. Потом стал советоваться с ветеранами.

– Ото так – нормалек? – кричал он в зал, потный и малиновый от физической нагрузки.

– Нормалек! – кричали ему с мест. – Двинь чуть левее! Нет, дальше, дальше! Да не туда!! Стой, куда заехал?!

Скоро я поняла, что этот всеобщий энтузиазм выйдет мне боком.

– Ну что? – спросила я, подойдя. – Начнем, пожалуй?

К порядку проведения концертов моя публика уже привыкла. Нет, не скажу, что Московская филармония, но пристойность и даже некоторая академичность соблюдалась: дорогие друзья, продолжаем цикл наших музыкальных вечеров… Сегодня в программе музыка такого-то и сякого-то. Исполняют заслуженный артист Того-то Сякой Сяковский, аккомпанирует солистка Эдакого Таковая Таковойнич…

Моя верная гвардия слушала и хлопала, благожелательно улыбаясь.

На этот раз мне и рта раскрыть не дали. Одернув свитер и закатав рукава, Белоконь поднял крышку инструмента, уселся на табурет и, ни слова не говоря, извлек своими красными клешнями два бодрых домажорных аккорда.

Мне стало дурно. В юности – так получилось – я случайно закончила консерваторию, то есть моего образования хватило, чтобы вообразить – что будет дальше. Но, забегая вперед, скажу, что и воображение мое оказалось робко академичным.

– Мы приехали к вам, люди, показать – на чем стоим! – запел полуречитативом Белоконь, аккомпанируя себе все теми же тремя аккордами и отсчитывая такт ногой в огромном солдатском ботинке. Далее в том же духе, вполне в рифму, он тем же полуречитативом объяснил-пропел, что они – артисты из Ехуда, «шастя людям принесли»…

– Итак! – он снял руки с клавиатуры, перейдя на прозу. – По мере выхода артистов вы познакомитесь со всей нашей брихадой. Пока представлю лишь себя. – Он набрал воздуху в легкие, взял торжественную все ту же домажорную тонику:

Пройдя репатриацию, и воду, и огонь,
Пред вами появился Бенедикт ваш Белоконь!

При этом он щелкнул каблуками солдатских ботинок и тряхнул несуществующим чубом.

Публика захлопала. Я закрыла глаза.

Все дальнейшее я слышала словно издалека, лишь иногда приоткрывая глаз, то один, то другой, давая им передышку. Так тебе и надо, твердила я себе горестно, ты сразу все должна была понять по его голосу. Я была уверена, что стариканы хлопают из вежливости, а после концерта линчуют меня на площади, останки сожгут, а пепел развеют по ветру.

Между тем аплодисменты вовсе нельзя было назвать жидкими. Пенсионеры наливали себе вина, оживленно переговаривались, смеялись идиотским рифмованным остротам Бенедикта и дружно подпевали знакомым мелодиям.

Концерт набирал силу. Постепенно выяснилось, что знакомыми остались в песнях только мелодии, слова же пересочинил один из артистов, бородатый патриот в вязаной кипе – как выяснилось, их бригадный поэт.

Перед этим он объяснил свою, как он сказал, «позитию»:

– Берем романс «Хари, хари, моя звезда!», – предложил он, вперясь в публику горящими глазами. – Его же ж так любой дурак может спеть! Нет, ты сначала осознай себя частью еврейской культуры, пропусти через сердце всю скорбь своего народа, а потом – пой!

Он отступил на шаг, трагическим кивком дал знак к вступлению Белоконю, оседлавшему табурет, тот грянул три аккорда, и поэт в вязаной кипе – он оказался также басом – затянул проникновенно:

Хари, хари, моя звезда, звезда Сио-о-на милая!..

Я тихо вынеслась из зала. Прикрывая за собой дверь, я слышала:

И над моей еврейскою могилою хари, хари, моя звезда…

– Ну, как концерт, – спросил завхоз Давид, пробегая с молотком в руке, – бэседэр?

Я жалко кивнула.

Остальное я слышала из-за двери, когда приближалась к ней, в надежде, что концерт подходит к концу. Но он все длился. Белоконь изрыгал какие-то частушки на еврейской подкладке, хлопая клешней по клавиатуре, а ботинком по полу.

В щели между занавесками на стеклянных дверях зала я видела, как водворилась на сцене певица – врачиха в блузке, руки лодочкой вперед, как будто она собирается нырнуть в воду с борта катера.

«Все, что было, все, что ныло, все давным-давно уплыло… – подпевали ей с мест пенсионеры. – Все, что пело, все, что млело, все давным-давно истлело…»

Я даже не подозревала о существовании такого романса.

Врачиха задержалась на сцене дольше других, очевидно, она считалась гвоздем программы. Затем опять водворился Белоконь, который на мотив «Дорогая моя столица» пропел что-то вроде (во всяком случае, это своими ушами я слышала из-за двери:) «Дорогие мои аиды, я привязан к вам всей душой!»

Веселье стало нешуточным, уже весь зал подпевал и, кажется, даже импровизировал стихи вместе с национальным поэтом.

– «Дорогие наши дети! – кричал он, дирижируя рукой (дальше неразборчиво, пенсионеры заглушали). – Перед вами мы в ответе, жаль, что заработок мал!»

Конца этому светопреставлению не предвиделось.

И вдруг мне послышалось, что в зале объявили «Хабанеру»!

Я ринулась к щели в занавеси, не веря своим ушам.

– «Еврейская хабанера»! – повторил Белоконь. – Как вы можете убедиться, друзья, мои профессионалы и с классикой на «ты»!

«Хабанере» он тоже аккомпанировал. Кажется, все теми же тремя аккордами.

Та же врачиха в блузке, с красными пятнами на щеках, сведя брови и грозясь нырнуть в зал, пела, пела, черт возьми, вот это самое:

Ах! Ты мое-ей, еврейской страсти не мог поня-а-ать до кон-ца!
А-ах, no-любила я на не-счастье антисемита и под-ле-ца!..
Лю-у-убо-овь! Лю-у-убовь! Лю-уу-бо-овь! Лю-у-убовь!

Пошатываясь, я вышла на воздух, и тут на меня чуть не налетела Таисья. Она неслась вперед своей походкой половецкого хана, поигрывая возле бедра невидимой камчой. За ней поспевала группа родителей учащихся консерваториона, человек тридцать.

– Готова?! – крикнула мне Таисья.

– Аболютно, – пробормотала я. Она ринулась в зал, я – за ней.

Рванув на себя стеклянную дверь, она ворвалась в зал с криком:

– Все на площадь!!

– Что случилось? – спросила я ее.

– Все на демонстрацию!! – тяжело дыша, воскликнула она, делая публике зазывный жест типа «айда!».

– По какому поводу?

– Пробил час! – крикнула она. – Пришло время доказать этому пидору – кто здесь граммофон запускает.

– Тая, ты с ума сошла? – спросила я кротко. – У нас тут концерт легкой классической музыки, Тая.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.