XXXII

[1] [2]

XXXII

Миниатюрен и будто выточен, как китайская фарфоровая статуэтка, наш доктор Урбах с улицы Альфандари. Скулы у него высокие, взляд грустный и добрый. Во время осмотра он, по обычаю, произносит небольшую речь:

— Через неделю мы будем здоровыми. Абсолютно здоровыми. Мы просто простудились и вели себя весьма плохо. Тело старается выздороветь, но душа, быть может, не пускает. Тело и душа связаны не так, как, скажем, водитель со своим автомобилем; они, скорее, связаны, как витамины, что имеются в пище. Госпожа Гонен, госпожа Гонен, ведь вы уже сама — мать, и пожалуйста, примите расчет и маленького мальчика, господина Гонена. Нам необходимо предоставить телу абсолютный покой. И нервам, и душе — тоже. Это прежде всего. Можно также прописать нам аспирин — три раза в день. Горлу полезен мед. А еще хорошо нагреть комнату, где мы лежим. И вовсе не надо спорить с госпожой. Только сказать ей «Да, да». И еще раз: «Да». Нам необходим отдых, покой. Всякие разговоры — повод к осложнениям или душевным страданиям. Говорить как можно меньше. Вести лишь а самые элементарные разговоры. Нейтральные. Нет в нас покоя. Абсолютно нет покоя. Можно мне немедленно позвонить по телефону, если возникнет какое-либе осложнение. Но если вдруг появляются симптомы истерики, то следует молча, терпеливо переждать. Не нужно драм. Пассивность публики убивает «драму», подобно тому, как антибиотик убивает вирус. Необходим полный покой. Внутренний покой. Желаю полнейшего выздоровления. Прошу вас.

К вечеру мне стало лучше. Михаэль привел в мою комнату Яира, чтобы тот издали пожелал мне спокойной ночи. И я тоже с усилием прошептала: «Спокойной ночг вам обоим». Михаэль приложил палец к губам: разговаривать запрещено. Не напрягать голосовые связки. Он накормил ребенка и уложил его спать. Затем вернулся в нашу комнату. Включил радио. Взволнованная дикторша рассказывала о предупреждении, посланном президентом Соединенных Штатов. Президент требует сдержанности от всех сторон. Проявить терпимость. Избегать взрывопасных ситуаций. Неподтвержденные сведения о вводе иракских войск в пределы Иорданского королевства. Политический обозреватель настроен весьма скептически. Правительство призывает к бдительности, и в то же время — к хладнокровию. В словах военных комментаторов чувствуется неуверенность. Дважды заседал французский кабинет Ги Молле. Известная актриса покончила жизнь самоубийством. В Иерусалиме и этой ночью ожидаются заморозки.

Михаэль сказал:

— Симха, домработница Хадассы, придет к нам и завтра. А я возьму день отпуска. Я буду говорить с тобой, Хана, но ты не отвечай мне, потому что тебе нельзя разговаривать.

— Не тяжело мне, Михаэль, и совсем не больно, — прошептала я.

Михаэль поднялся с кресла и присел на краешек моей постели. С осторожностью сдвинул он край одеяла. Даже простыню закатал, сел на матрас. Несколько раз покачал он головой вверх и вниз, словно, наконец-то, ему удалось решить некое сложное уравнение, и он вновь и вновь проверяет свои вычисления. Какое-то мгновение он вглядывался в меня. Затем прикрыл ладонью лицо. Не мне, а своим мыслям он сказал, наконец:

— Я жутко испугался, Хана, когда, вернувшись домой в полдень, застал тебя такой …

Говоря это, Михаэль зажмурил глаза, словно произносимые слова причиняли ему боль. Он встал, расправил простыню, поправил одеяло, зажег лампочку у кровати, убрав свет лампы, что под потолком. Взял мою руку в свою. Перевел стрелки моих наручных часов, потому что еще утром они остановились. Он заводил мои часы, пальцы его были теплыми, с гладкими ногтями, а внутри — жилы, нервы, мускулы, кости, кровеносные сосуды. Когда я была студенткой на отделении литературы, мне довелось заучивать наизусть стихотворение Ибн Габироля, где говорилось, что мы созданы из протухшей гнили. Но как чист этот химический яд — белые, прозрачные кристаллы. Вот и земля — всего лишь зеленеющая кора, покров, сдерживающий то, что бушует внутри. Пальцы моего мужа я взяла в свои ладони. Этот жест вызвал у Михаэля такую улыбку, словно он давно просил у меня прощенья и, наконец, удостоился его. Я залилась слезами. Михаэль погладил меня по щеке. Прикусил губу. Не сказал ни единого слова. Погладил меня тем привычным движением, которым он гладил по голове нашего Яира. Это сравнение огорчило меня, и причину горечи я не могла объяснить. А может, это огорчение беспричинно.

— Когда ты выздоровеешь, мы уедем куда-нибудь далеко, — сказал Михаэль, — может быть, в кибуц Ноф Гарим. Возможно, оставим мальчика под присмотром твоей мамы или брата, а мы с тобой отправимся в дом отдыха. Наверно, в Эйлат. Или в Нагарию. Спокойной ночи, Хана. Я выключу свет и вынесу в коридор электропечку. Видимо, я допустил какую-то ошибку, хотя и не знаю, какую. То есть я не знаю, что я должен был сделать, чтобы предотвратить все это. И чего нельзя было делать, чтобы не довести тебя до такого состояния? В Холоне, в начальной школе, был у меня учитель физкультуры, которого звали Ихиам Пелед. Он прозвал меня «олух Ганс», потому что у меня были несколько замедленные рефлексы. Я был очень силен в математике и английском и сущим «олухо Гансом» на уроках физкультуры. У каждого человека ее свои достоинства и недостатки. Как это банально. И к делу не относится. Я хотел сказать тебе, Хана, что я — со своей стороны — очень рад тому, что мы женаты, и я — на тебе, а не на ком-нибудь другом. И я всегда буду стараться идти тебе навстречу, насколько я на это способен. Умоляю тебя — никогда не пугай меня так, как это было сегодня, когда я вернулся в полдень и нашел тебя такой. Очень прошу тебя, Хана. Ведь и я не из железа сделан. Я снова говорю банальности. Спокойной ночи. Завтра я сдам белье в прачечную. Если ночью тебе что-нибу понадобится, то, пожалуйста, не напрягай голоса, чтоб не повредить горлу. Ты просто можешь постучать в стенку: я буду сидеть в своей рабочей комнате, услышу и мигом приду. Вот здесь, на тумбочке, я приготовил полный термос с горячим чаем. А здесь — таблетки люминала. Прими его лишь в том случае, если никак не сможешь уснуть без него. Будет очень хорошо, если ты уснешь без таблеток. Я тебя очень прошу. Не так уж часто я обраш юсь к тебе с просьбами. А теперь, уже в третий раз — каким надоедливым я стал, — спокойной ночи, Хана.

На следующее утро Яир спросил:

— Мама, если бы папа был королем, — верно, я был бы герцогом?

— Если бы бабушка крылья имела, орлом в поднебесье она бы взлетела, — хрипло прошептала я, улыбаясь.

Яир молчал. Быть может, пытался представить суть рифмованной присказки, переводя ее на язык образов. Отверг нарисованную в воображении картину. И наконец, изрек вполне спокойно:

— Нет, бабушка с крыльями — это все равно бабушка, а не орел. Ты просто выдумываешь вещи, которых не может быть. Как в сказке о Красной Шапочке, когда они тащили бабушку из брюха волка. Но волчье брюхо — это не кладовка. И волки свою добычу рвут острыми зубами.

А у тебя все возможно. Папа всегда обращает внимание на то, что он говорит. Его разговоры — не от мыслей, только от знаний.

Михаэль — сквозь свист кипящего чайника, стоящего на газовой плите:

— Яир, поди-ка, пожалуйста, в кухню. Сядь и ешь. Мама больна. Перестань ей надоедать. Постыдись. Пожалуйста. Смотри, я тебя предупредил.

Симха, домработница Хадассы, развесила постельные принадлежности, чтобы проветрить их. Я покамест уселась в кресло. Волосы мои растрепаны. Михаэль спустился в бакалейную лавочку, чтобы купить хлеб, творог, маслины и сметану — по списку, который я сунула ему в руку. Сегодня он взял день отпуска. В коридоре перед зеркалом стоит Яир, ерошит свои волосы, причесывается и снова ерошит. И наконец, стал он самому себе корчить рожи в зеркале.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.