XXV

XXV

Летом тысяча девятьсот пятьдесят пятого мы, взяв сына, поехали на неделю в отпуск Холон, чтобы отдохнуть и покупаться в море.

В автобусе, на соседнем сиденье, расположился человек, на которого страшно было глядеть. Инвалид войны, быть может, беженец из Европы. Лицо его было расплющено, а одна из глазниц пуста. Самое ужасное — его рот: у человека отсутствовали губы, поэтому его зубы обнажились — то ли в улыбке от уха до уха, то ли в оскале, похожем на оскал пустого черепа. Когда несчастный пассажир взглянул на нашего мальчика, Яир укрылся моих объятьях. Но, словно желая вновь испытать чувство страха, он время от времени бросал свои взгляды на его изуродованное лицо. Плечи ребенка дрожали, лицо о побелело от страха.

Незнакомец с удовольствием вступил в игру. Он не отворачивался и не сводил своего единственного глаза с нашего сына. Словно намереваясь извлечь из Яира все оттенки ужаса, пассажир этот гримасничал, скалил зубы, так что и на меня нагнал страху. Он с оживлением встречал каждый взгляд мальчика, корчил рожи всякий раз, когда Яир глядел в его сторону. Яир принял этот жуткий вызов: временами он вскидывал голову, сверлил незнакомца взглядом, терпеливо ожидал, пока тот состроит новую гримасу, и тогда снова прятался в моих объятьях. Сильная дрожь била его. Все его тело трепетало. Игра шла без единого звука: в Яире рыдал каждый мускул каждый его вздох был сдавленным рыданьем, но голос он не подавал.

Мы ничего не могли поделать: свободных мест в автобусе не было. Незнакомец и мальчик не позволили Михаэлю послужить заслоном, когда он попытался встать между ними. Они взглядывали друг на друга из-за спины Михаэля, раскачиваясь из стороны в сторону.

Когда вышли мы на центральной автобусной станции в Тель-Авиве, незнакомец подошел к нам и протянул Яиру сухой пряник. Рука его была затянута в перчатку, хотя стоял жаркий летний день. Яир взял пряник и молча положил его в свой карман. Наш попутчик, коснувшись щеки мальчика, произнес две фразы:

— Какой красивый ребенок. Прелестный мальчик.

Яир дрожал, как в лихорадке. Но он не произнес ни звука.

Когда мы сели в автобус, идущий в Холон, малыш извлек из кармана сухой пряник и сказал:

— Кто хочет умереть — пусть ест это.

— Не следует брать подарки от чужих людей, — заметила я.

Яир молчал. Собрался было сказать что-то. Раздумал. Наконец произнес с уверенностью:

— Это был очень злой человек. Вовсе не еврей.

Михаэль посчитал нужным вмешаться.

— Этот человек, по-видимому, был тяжело ранен на войне. Возможно, что он — герой.

Яир упорствовал:

— Нет, не герой. И вообще не еврей. Плохой.

Михаэль отрезал решительно:

— Хватит болтать, Яир.

Мальчик поднес ко рту сухой пряник. Снова задрожал всем телом. Пробормотал:

— Я вам умру. Я это съем.

«Ты никогда не умрешь», — собиралась сказать я, вспомнив прекрасный отрывок, прочитанный мною у Гершона Шофмана. Однако Михаэль, не принимавший легкомыслия и иронии, опередив меня, произнес тщательно взвешенную фразу.

— Ты умрешь после ста двадцати лет. А теперь, будь добр, прекрати всякие глупости. Я закончил.

Яир подчинился. Какое-то время он подчеркнуто сжимал губы. Наконец заговорил с сомнением, словно подведя итог весьма сложным раздумьям:

— Когда приедем к деду Иехезкиэлю, я ничего у него не буду кушать. Ничего.

Шесть дней мы гостили в доме деда Иехезкиэля. Каждое утро мы с сыном ездили на побережье Бат-Ям. Дни текли, исполненные покоя.

Иехезкиэль Гонен уже оставил свою работу в городском отделе водоснабжения. С начала года он живет на скромную пенсию. Однако свою деятельность в местном отделении партии он не забросил. Каждый вечер он все еще ходит в клуб, и связка ключей у него в кармане. В маленькой записной книжке он отмечает: сдать занавески прачечную, купить бутылку сока для докладчика, собрать все квитанции и разложить их в хронологическом порядке.

В утренние часы Иехезкиэль самостоятельно изучает основы геологии в рамках Народного университета, чтобы вести с сыном несложные научные беседы. Свободного времени у него теперь предостаточно. «Никогда не скажет человек: вот я состарился, а в учении не преуспел».

Иехезкиэль просил нас, чтобы мы вели себя у него дома так, будто его вообще нет рядом: если мы станем с ним считаться, то испортим свой отпуск. Вдруг нам захочется переставить мебель в комнате или не убирать постели на день — не стоит сковывать себя условностями. Его главное желание — чтобы нам было удобно. Мы видимся ему столь молодыми, что не будь он так рад нашему приезду — сердце его объяла бы печаль.

Эту мысль Иехезкиэль повторял неоднократно. Некая сдержанная торжественность была в каждом слове, слетавшем с его уст, то ли потому, что говорил он, словно держал речь на собрании, то ли потому, что предпочитал выбирать слова и выражения, которые принято произносить только в моменты особо значительные. Я вспомнила замечание Михаэля во время нашей беседы в кафе «Атара», что отец его пользуется привычными представлениями, как пользуются драгоценным хрупким сервизом. Нынче я убедилась, что случайно Михаэлю удалось дать весьма тонкое определение.
[1] [2] [3]