& Копелев Лев. Мы жили в Москве (5)

[1] [2] [3] [4]

1957 г. Письмо от С. Его Наташа вернулась к нему. Как говорит мама: "Снова дома, все забыто". Может, к лучшему? Он попросил сжечь все его письма из Кок-Терека и Торфопродукта. Сжег.

17 января. 58 г. Вернулся из Рязани. Поездка с бригадой Госэстрады. "Коварство и любовь", "Разбойники". Мое вступительное слово. На вокзале встречал С. Все еще худой и словно бледнее. Долгополое пальто, как шинель. Решили: буду ночевать у него, читать.

Вечером клуб на окраине. Большой, нескладный, холодный. Огромная толпа. Никому нет дела до Шиллера, еще меньше - до меня. Ждут танцев. Чтобы перекричать шум, разговоры, смех, перебранки, вступительное слово ору. Потом Франц Моор прерывает объяснение в любви, выходит на авансцену - орать на зрителей. Смеются, ненадолго утихают. Ночью, утром, днем читал "Шарашку".

Митя твердил взахлеб: "Гениально, лучше Толстого, все точно, как было, и гениальная художественность". Митя, как всегда, фантастически преувеличивает. О шарашке - добротная, хорошая проза. Но все наши споры опять, как в "Декабристах", преображены на свой лад. Мой "протагонист" глупее, равнодушнее, а "сам"., и "Митя", и "синтетические" персонажи - их единомышленники - умнее, благороднее. Страницы про волю, про красивую жизнь сановников - карикатура на Симонова, посредственная, а то и плохая беллетристика, скорее боборыкинская. Когда говорю об этом, Наташа злится больше, чем он. Она играет Шопена. Сноровисто, но холодно-рационалистично.

До этого еще раньше я читал рукопись, именно рукопись, не перепечатанную на машинке, "Не стоит село без праведника" *.

* Рассказ "Матренин двор".

Рукопись была иллюстрирована снимками, которые он делал сам: Матрена, ее шурин, изба и др. Мне показалось хорошим "физиологическим очерком" в традициях народников, Глеба Успенского...

Пытался доказывать ему, что слишком много нарочитых слов и словечек, взятых не из настоящей народной жизни, а из Даля, из книжек о фольклоре.

Он отругивался.

Мы в то время резко спорили о книгах. Ему не нравились Хемингуэй, Паустовский, он не стал читать "Доктора Живаго". Проглядев несколько страниц: "Отвратительный язык, все придумано". А Бабеля даже открывать не захотел: "Достаточно тех цитат, что я прочитал в рецензии. Это не русский язык, а одесский жаргон".

Однако так же, как некогда на шарашке, и самые горячие перебранки, и непримиримые разногласия из-за книг не нарушали добрых личных отношений.

Из дневников Р.

Май 61 г. С. принес рукопись. На плохой бумаге, через один интервал, почти без полей. Заголовок "Щ-854" (арестантский номер).

Сперва не хотел никому, кроме Л., показывать. Разрешил мне. Первую страницу преодолевала, а дальше и не знаю, что было вокруг, не подняла головы, пока не кончила. Ни минуты сомнения: такой барак, такая миска, такой лагерь. Я этого не испытала, не знала об этом, не хотела знать. Потому - острое чувство вины.

Л. говорит: "Все правда".

Составили список - еще 6 человек.

О. сказал: "Это гениально!"

Летом 61-го года мы все же осторожно вышли за пределы списка. Несколько самых близких друзей прочли у нас дома. Газеты с речами на XXII съезде мы читали в Гаграх на пляже. Вернулись в Москву уверенные: теперь уж развитие не остановить никому.

Из дневников Р.

8 ноября 1961 г. В дни праздников С. пришел возбужденный. Он внимательно читал газеты о съезде, речь Твардовского.

Мы твердим: теперь надо, чтобы Твардовский прочитал "Щ". Обсуждаем, как сделать. Перебираем знакомых новомирцев. Решаем: через Асю * и отнесу я, у Л. слишком дурная репутация.

* Анна Самойловна Берзер.

10 ноября... Отнесла. Сказала про автора: "Наш друг, лагерник". Ася: "После съезда идет поток лагерных рукописей, боюсь, что не напечатаем ничего". Но обещала сама прочитать и дать только лично А. Т.

Л. Ни мы, ни кто-либо из прочитавших не надеялись, что это будет напечатано. Расчет был - Твардовский не может остаться равнодушным. Автору "Василия Теркина" должен быть понятен, даже близок Иван Денисович Шухов. И он уж постарается помочь его автору.

Кроме того, мы были почти уверены, что рукопись, пролежав некоторое время в редакции, естественно, проникнет в самиздат.

В тот день, когда Ася должна была передать рукопись "Самому", я пришел в редакцию. Она сказала: "Я не могу давать анонимную рукопись. Это прекрасная вещь, автору незачем скрываться". Но я твердо обещал хранить имя в тайне.

- Напиши какой-нибудь псевдоним.

И я написал: "А. Рязанский".

К Твардовскому я шел, чтобы сказать про "Щ" и про "Тарусские страницы". Он был прохладно-снисходителен, вежлив. Я начал с трудного.

"Тарусские страницы" - сборник, составленный К. Паустовским и Н. Оттеном, изданный в Калуге, включал прозу Цветаевой ("Детство в Тарусе"), первую повесть Булата Окуджавы "Будь здоров, школяр!", многие рассказы, стихи, эссе. Тираж - 75 тысяч - был отпечатан, три тысячи ушли за границу, Арагон уже написал одобрительную рецензию. Но бдительные цензоры обнаружили крамолу. Распорядились - уничтожить тираж. Издательство стало возражать.

Паустовский был не в ладах с Твардовским, и потому Н. Оттен попросил меня посредничать.

Но едва я начал говорить, Твардовский меня прервал:

- Знаю, читал. Дешевая провинциальная фронда. Паустовскому захотелось свою "Литературную Москву" устроить. Не буду в это дело вмешиваться! Глупая, ненужная затея. Да-да, есть там и хорошие вещи. Цветаеву мы бы и в "Новом мире" напечатали.

Я пытался доказывать, что уничтожить тираж - это возрождение сталинских методов, что была предварительная подписка и издательство уже получило деньги от подписчиков. Сказал, что его речь на съезде, так нас всех обрадовавшая, и побудила обратиться именно к нему.

Он едва слушал, нетерпеливо барабанил пальцами по столу и, почти не варьируя, повторял: "Провинциальное фрондерство поддерживать не буду. В этих играх Паустовского не участвую".

Неприятный разговор нужно было поскорее закончить. Я ушел огорченный и злился на Твардовского: все-таки сановник, барин и уже поэтому консерватор, фронду не любит. Но злился и на себя: лопотал беспомощно, просительски, не нашел настоящих аргументов. Хорошо еще, что не заговорил о рукописи С.

А на следующее утро - телефонный звонок. Голос Твардовского:

- Анна Самойловна сказала, что это вы принесли повесть лагерника. Что же вы со мной о всяком говне говорили и ни слова о ней не сказали? Я читал всю ночь.

- Разговор у нас получился такой неприятный, что я боялся напортить.

- Такой вещи нельзя напортить. Ведь это же как "Записки из мертвого дома". Кто автор?

Нарушив обещание хранить тайну, я рассказал об авторе.

Твардовский решил публиковать. Он действовал мудро и хитро: собрал отзывы самых именитых писателей. Корней Чуковский назвал повесть "литературным чудом". Маршак писал, что "мы никогда себе не простим, если не добьемся публикации". Федин и Эренбург считали необходимым печатать.

Твардовский написал введение. Он был знаком с помощником Хрущева Лебедевым, заразил и его своей влюбленностью. И тот выбрал самую благоприятную минуту, чтобы дать Хрущеву рукопись и все отзывы.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.