& Копелев Лев. Мы жили в Москве (25)

Эту часть рассказа заключает гневно: "Ненавижу левых. Всех левых ненавижу..."

На столе книги с автографами. Французские и русские. Тоненький сборник стихов Ирины Одоевцевой.

- Старые русские эмигранты все читали мою книгу. Такие наивные. Трогательные. Хорошая старая речь. Только французские слова вставляют.

- Опасалась, как стану объясняться. Но французский вспомнила почти сразу. Откуда-то из глубин поднялись слова. Болтала легко, сама удивлялась.

В комнате - на полу, на диване, на стульях - распакованные и нераспакованные чемоданы, коробки, свертки. Еще не все подарки розданы. Привезла родным, друзьям, знакомым. Больше всего дочери.

Тоня приходит при нас. Рассказы прерываются, начинается праздничная суматоха примерок. Рады и мать, и дочь. И мы, зрители.

Осторожно спрашиваем про врачей - ведь эта поездка официально называлась "для лечения". И Вася сопровождал мать, ехавшую лечиться.

Чаковский, давая ему командировку "Литгазеты", патетически заметил: "Подписываю только потому, что помню о своей матери".

На наш вопрос о врачах отвечает раздраженно:

- Не ходила и не собираюсь. Я еще здесь заранее предупредила Ваську: никакого лечения. Еду смотреть. Видеть людей. Радоваться.

После краткой вспышки раздражения вновь улыбается:

- Вася взял машину напрокат. Правда, в Париже пришлось много ходить пешком. Там ведь трудно парковаться (мы смеемся - поборница чистоты речи снисходит к американизму).

- Едем в театр или в кино, машину приходится ставить так далеко, что идем два или три квартала.

- Ездили по Франции. На юг. В Ниццу. Были на могиле Герцена. В гостях у Шагала.

- В гостиницу приносили букеты цветов. От издателей - итальянских и французских. За меня ведь там шла борьба - кто получит авторские права на вторую часть. Я и не думала, что придется работать. Хорошего экземпляра второй и третьей части не оказалось, пришлось править какую-то слепую копию. Но я старалась, чтобы хоть опечаток не было.

Вспоминаем, как она огорчалась изданию шестьдесят седьмого года, где полным-полно опечаток.

Спрашиваем, будет ли она писать об этой поездке.

- Ну, что нового можно написать о Франции? Сколько уж русских писателей побывали в Париже, и какие... Но я вот что надумала: "Колымчанка в Париже". Назвать можно и так: "От Колымы до Сены".

Василий Аксенов рассказывал: "Мама сначала обрадовалась, что можно заказывать завтрак в номер. "Давай попроси завтрак в камеру!" Но потом решительно отказалась: "Нет, нет, я видела, как они подносы ставят на пол"".

У всех,у всех побывала (чуть понижая голос) - виделась и с Некрасовым, и с Синявским, и с Максимовым, и с Эткиндом. И все были ко мне так приветливы.

- Гриша Свирский звонил по телефону, приехать не мог - дорого.

- Обратный билет у нас был на поезд Париж-Москва. Но Вася сказал: "Поедем машиной до Кельна. Повидаем Бёлля".

Они познакомились еще весной 70-го года, когда Бёлль с женой был в Москве. Он обращался сперва к ней "фрау Гинзбург", потом "фрау Евгения", наконец просто "Эугения" или даже "Шенья". Она уверяла, что забыла немецкий, но достаточно свободно рассказывала о лагере, о немецких книгах, которые любила в детстве.

Тогда, в 1970 году, Евтушенко пригласил на ужин с Бёллем Аксенова, Ахмадулину, Вознесенского, Таню Слуцкую, Окуджаву, а также Евгению Семеновну и нас.

Потом на улице, пока Вася искал такси, Бёлль сказал:

- Это была встреча с молодыми... А ведь молодыми по-настоящему, wirklich jung я могу назвать только вас. И всех моложе вы, Женя.

- Вот уж не ожидала, что Генрих Бёлль говорит комплименты старым женщинам!

- Я совершенно не умею говорить комплименты. Это правда. Я слушал, смотрел и думал: если бы я никого не знал из этих людей за столом и мне сказали бы, что двое из них долго пробыли в тюрьме, в лагере, угадай - кто? Ни на миг не подумал бы, что это вы, Женя, или этот бородатый пьянчуга...

Каждый раз, когда он бывал в Москве, они встречались уже как старые друзья. И в письмах к нам он неизменно передавал ей самые нежные приветы.

- Я сначала испугалась: как это так, билет на поезд от Парижа, а мы будем садиться в Кёльне. Но там быстро привыкаешь, распускаешься. И страхи быстро проходят. Я согласилась. Только очень тревожилась, как мы успеем: поезд в Кельне всего шесть минут, а у нас столько чемоданов... Генрих успокаивал: "Шенья, все будет ин орднунг..."

В Лефортове в 1937 году она считала себя смертницей, ждала расстрела: "Тогда мне представлялась вся остальная земля. Я ее никогда не видела и не увижу".

Увидела. Так они встретились - Париж и колымчанка. И это один из нежданно счастливых поворотов, присущих ее жизни и ее прозе.

Что в ней изменилось? Ощутила реальность славы.

В 67-м году слава была "заочной". И та ей несколько вскружила голову. А эта, воспринятая непосредственно, все, что она увидела, услышала, осязала, - подействовала совсем иначе.

Она стала мягче. Щедрее. Подобрела к людям.

Как это возникло? На пути из Парижа? Или в предчувствии иного, неотвратимого пути?

14

Л. После возвращения из Франции она почти до середины зимы была бодрой, реже жаловалась на усталость, на боли в сердце. Хотелось верить в чудо так же, как весной 65-го года мы верили, что чудом излечится Фрида Вигдорова.

В феврале начались боли в ногах. Такое уже бывало и в 75-году. И тогда врачи говорили, что это метастазы в костях, в суставах. А потом наступило облегчение.

Она продолжала жить в Переделкине. И дважды в день выходила на крылечко.

Одевалась медленно, постанывала. С трудом натягивала валенки. Но помощи не принимала.

- Не надо, не надо! Мне легче, когда я сама. Я чувствую, когда больнее. Ох, совсем обезножела! Господи, что это за проклятая болезнь...
[1] [2] [3] [4]