& Копелев Лев. Мы жили в Москве (24)

[1] [2] [3] [4]

В ту осень у нее часто болело сердце, донимала бессонница, она говорила, что не успеет закончить, что смерть перегонит.

И каждый раз я упорно повторяла:

- Вы обязаны не только закончить "Крутой маршрут". Вы должны написать и еще одну книгу - как у Томаса Манна "Роман романа": как возникла рукопись, как росла, ее пути самиздатские и тамиздатские.

Эту книгу она написать не успела.

Случилось так, что я перечитывала "Крутой маршрут", уже закончив вчерне эти воспоминания. Сквозь первые страницы продиралась с некоторым трудом, задевали словесные штампы, сентиментальность, а то и газетные обороты.

Но все это скоро исчезло, наплывало негодование, ужас, сострадание, стыд. И я уже не думала, не хотела думать о том, как это написано. Некоторые словосочетания изредка продолжали коробить, но теперь уже неприятно, что я их замечаю.

Не знаю, какими художественными средствами автор передает мне невыносимость напряжения двух предтюремных лет. Вместе с героиней-автором приближаюсь к страшному, знаю, к чему, и тем не менее - скорей бы конец... Хоть какой-нибудь...

После первой встречи с этой рукописью мы прочитали в самиздате и тамиздате множество разных воспоминаний о лагерях - документальных и беллетризованных, наивно-бездарных и высокоталантливых. В "Крутом маршруте" теперь уже не осталось эпизода, мысли, настроения, фактов, которые не перекликались бы с фактами, мыслями, эпизодами, настроениями других книг. И об Архипелаге ГУЛаге я, не побывавшая там, словно бы теперь знаю так много: Арест, Обыск, Допрос, Камера, Лагпункт, Этап, Нары, Придурки, Вертухаи. Все эти и многие иные слова того мира прочно вошли в наш быт, в сознание, в подсознание.

...Перечитывая "Крутой маршрут", не могла оторваться. Нет, я ничего не знаю. И совершенно безразлично, есть ли на свете другие книги об ЭТОМ.

Она как-то сказала: "И всех-то нас история запишет под рубрикой " и др.". Ну, Бухарин, Рыков и др." Нет, неправда. Она, Евгения Гинзбург, написавшая "Крутой маршрут", она - единственна.

Живу ее жизнью. Теряю. Обретаю. Познаю безмерность горя и унижений.

Если все это так мне передается, так сохранилось, значит, это не просто документ, не просто "Хроника времен культа личности". Такое под силу только искусству. И непритязательность, общедоступность, наивность - это не слабости книги, это ее особенности.

...В начале 60-х годов мы надеялись, что вслед за "Иваном Денисовичем" выйдет и "Крутой маршрут". В том экземпляре "Крутого маршрута", который я перечитывала в 1977 году, вскоре после смерти автора, в главе "Седьмой вагон" - одной из сильнейших - меня что-то задевает. Не сразу соображаю, почему "Евгения Онегина" в этапе декламирует не Женя, а некая Шура (она же "Васенькина мама"). И вдруг словно озарение: глава готовилась к печати в СССР. Поэтому имена вымышленные...

...Увяли оттепельные надежды. Перестали писать в справочниках, в юбилейных изданиях: "погиб в годы культа личности". Не воплотилась мечта Евгении Семеновны, что ее внук в 1980 году прочитает советское издание "Крутого маршрута".

Но книга существует. Слово сильнее череды наших бессловесных вождей. Победила она!

7

Во Львове она читала нам свои стихи - они казались посредственными.

В Москве, в пору ее большой славы, работники издательства "Молодая гвардия" предложили ей найти себе тему для книги в серии "Жизнь замечательных людей". Она назвала несколько имен, в том числе забытую поэтессу Мирру Лохвицкую. Быть может, и стихи Лохвицкой вместе с Надсоном тоже в истоках ее собственных поэтических опытов.

В начале семидесятых годов в Израиле вышла антология "Русские поэты на еврейские темы". Составители включили стихи на библейские темы, в книге представлены стихи едва ли не всех русских поэтов за три века - от Державина до Слуцкого.

Есть там и одно стихотворение Евгении Гинзбург:

...И вновь, как седые евреи,

Воскликнем, надеждой палимы,

И голос сорвется, слабея:

- На будущий в Ерусалиме!

...Такая уж, видно, порода!

Замучены, нищи, гонимы,

Все ж скажем в ночь Нового года:

- На будущий - в Ерусалиме!

Она сочинила это стихотворение накануне Нового, 1938 года в Ярославской тюрьме. Прочла сокамернице. Ерусалим был условным - символом свободы.

Она обрадовалась публикации, показывала антологию друзьям и знакомым. И удивлялась - издатели сборника, видно, восприняли буквально то, что для нее было поэтической метафорой.

Она не только не чувствовала, не сознавала себя еврейкой, но даже и говорила:

- У меня никогда не было и не могло быть романа с евреем. Потому и в вас, Левочка, я влюбиться не могла бы...

- Женичка, вы просто антисемитка, расистка.

(Ни когда она сочиняла эти стихи, ни когда читала нам их во Львове, ни когда увидела напечатанными в Израиле, ни она - да и никто другой?... не могли себе представить, что метафора реализуется. Начиная с 1973 года, и ей пришлось прощаться с друзьями, со знакомыми, уезжающими в Израиль.)

8

Л. Ее сердили неодобрительные отзывы о зарубежных выступлениях Солженицына, Максимова, Коржавина.

- Ну и пусть они иногда преувеличивают. Это естественно. У них праведный гнев. Они пытаются объяснить этим западным идиотам, что те предают нас и губят себя. Ну и пускай Генрих Бёлль недоволен. Он ведь тоже ничего не понимает. Добрый, наивный немец. Я его очень люблю. Но он не способен понять ни Володю, ни Александра Исаевича, - он не испытал того, что испытали они и мы. Он только читал про тюрьмы, этапы, Колыму, Воркуту. Он добрый, всем сочувствует - и чилийцам, и вьетнамцам, и разным неграм. А для нас это несравнимо...

- Володя Максимов - добрый, душевный человек. Он так хорошо говорил со мной. Он по-настоящему любит Васю. И "Континент" - хороший журнал. Отличный. Володя столько рассказывал о новых планах. Нет, нет, вы несправедливы к нему. И Генрих несправедлив. Дались ему эти Шпрингер и Штраус. Никакие они вовсе не фашисты. Это леваки их так обзывают. И врут. Шпрингер издает книги и журналы всех направлений. И он помог нашим издавать "Континент". Почему же ваш Брандт этого не сделал? Потому что он боится рассердить наших правителей. Как же, им важнее всего разрядка, торговля. Шпрингер - молодец, не побоялся...

- Володя Максимов называет братьев Медведевых агентами КГБ. Этому я, разумеется, не верю. Ройчик - наивный, хороший человек. Я его люблю, но с ним совершенно не согласна. Он все еще живет в мире марксистских иллюзий и догм. Конечно, нашему правительству его точка зрения ближе, чем сахаровская. Поэтому его меньше преследуют. Это плохо, когда Рой нападает на Солженицына. Тот делает великое дело. И он так одинок. Я сама знаю, что в "Архипелаге" есть и неточности, и ошибки. Ни о ком нельзя говорить: "комически погиб". Но ведь, в общем-то, "Архипелаг" - великая книга, грандиозная. Он там и на меня несколько раз ссылается. И вас упомянул. И в "Теленке" он очень дружелюбно о вас писал. А вы к нему несправедливы и огорчаете меня больше, чем Рой. Тот ведь с ним никогда не дружил. Нет, я не могу с этим согласиться. У нас у всех один противник, страшный противник. Он весь мир давит. И нас готов опять придушить. Зачем же еще между собой враждовать?

- Вашу книгу о Джоне Брауне *, Раечка, я прочла с интересом. Многое узнала. Но герой мне отвратителен. Он - настоящий революционер. Ни себя, ни других не жалеет. Вы слишком снисходительны к нему. Нет, таким людям нельзя прощать. От них все несчастья. Ведь негров все равно в конце концов освободили бы безо всяких кровопролитий и уж, конечно, без этого изувера Джона Брауна. А впрочем, мне ни до каких негров дела нет. Я была в рабстве похуже, чем дядя Том.

* Поднявший меч. 1975.

9

Л. Она была доверчива. Она доверяла и малознакомым, и просто случайным собеседникам, если они ей нравились. Она часто повторяла, что ложь считает одним из самых непростительных, смертных грехов.

Но сама она могла настолько увлечься вольным полетом воображения, что иногда беглое наблюдение, недослышанные или недочитанные слова преображались в ее сознании весьма причудливо...

Один из наших общих друзей сказал мне:

- Оказывается, ты скрываешь, что крестился. Евгения Семеновна говорит, что ты уже давно принял православие. И только не хочешь этого афишировать.

Вскоре я услышал, что еще несколько человек говорили о том же, ссылаясь на нее. Обойтись без выяснения стало невозможным.

- А знаете, Женечка, обо мне опять диковинные слухи пускают. В прошлом году один деятель из Инокомиссии доверительно рассказывал везде, что я стукач и, мол, только потому мне спускают все грехи, даже не исключают из Союза писателей; однако Солженицын и Бёлль узнали и поэтому якобы порвали со мной отношения. Потом кто-то в Союзе и, кажется, в Гослите уверял, что я подал заявление на отъезд за границу. А теперь говорят, будто я принял православие и тайно хожу к исповеди.

- Но вы же сами говорили, что вы крестились!

- Что за бред?! Где? Когда? Кому?

- Да вы что, забыли? Вы же мне говорили. У вас дома. Я заметила над вашей постелью крест. Вы сказали, что это подарок Игоря Хохлушкина. И потом мы очень хорошо поговорили о Боге, о религии. Ведь вы уже с детства предрасположены к православию, я читала ваши воспоминания. И не пойму, чего вы боитесь - вы беспартийный. Это мне приходится скрывать, что я - верующая католичка. Ведь я состою в рядах. Мои черные полковники разорвали бы меня на части. Но католическая церковь разрешает тайное исповедание.

- Женечка, опомнитесь! Да если бы я стал верующим, я бы уже и вовсе ничего не боялся. И конечно, ни от кого не стал бы этого скрывать. И менее всего от друзей, от близких.

- Я никогда не врала. Может быть, вы тогда хотели пошутить. Но такие шутки...
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.