А. ГЛАСНОСТЬ (2)

Горбачев пошел на риск «гласности», ибо риск свободы слова несравненно больше. «Гласность» - наименьшее зло в условиях революционной ситуации для лидера, понявшего, что отсидеться в «бастионах лжи» невозможно. Он делает вылазку, рассчитывая разбить противника на подступах к крепости. Эта политика позволила генеральному секретарю нанести тяжелые удары по аппарату, сооруженному в течение двух десятилетий его предшественником. Инструмент чистки, мягкой, «бархатной», она стала орудием единения Лидера с народом, от которого ожидается благодарность за благодеяния, просыпавшиеся на него. «Гласность», наконец, позволила представить миру «новый» Советский Союз, «демократический», во всяком случае твердо идущий, под руководством просвещенного Лидера, к демократии, в семью цивилизованных народов, в «общеевропейский дом».

Было бы ошибкой преуменьшать риск для Горбачева и его партии от феномена «гласности». Но смелость Горбачева - следование традициям предшественников. Смелость еще большая была нужна Ленину, повернувшему руль государства в русло «новой экономической политики». Смелость еще большая нужна была Сталину, решившему в 1934 г. ликвидировать старую партию и завести себе новую. Смелость отчаяния была необходима Хрущеву, поднявшему руку на Идола, уже положенного в Мавзолей, но по-прежнему наводившего ужас. Можно, наконец, вспомнить о неслыханной отваге Мао Цзе-дуна, бросившего на партийный аппарат молодежь, погрузившего на 10 лет в «культурную революцию» народ, страну. «Революция» Мао - была ярчайшим примером демократического единения Лидера и народа. Число ее жертв - десятки миллионов - до сих пор не названо. Смелые, дерзкие

[159/160]

акции руководителей компартий всегда диктовались необходимостью борьбы за власть. Стремлением сохранить ее любой ценой.

Благодеяния «гласности» очевидны. Ее обратная сторона видна меньше. В 1956 г. польский писатель Витольд Гомбрович записывал в свой дневник: «Оттепель… Допустим, что она принесет - России и Польше - определенный суррогат свободы и правды. Свободы на 45%, правды на 47 %. И что из этого? Если бы я был узником той тюрьмы, я ухватился бы обеими руками за это. Если до сих пор запрещалось выходить из камеры, разве не радость прогулка по садику под бдительным оком надзирателя? Кто сомневается в том, что на практике меньше лжи лучше, чем больше лжи? Освобождение духа на условную свободу, с тем, что он должен регулярно регистрироваться в ближайшем контрольном бюро, не только стерло бы ту четкую и спасительную границу, которая до сих пор делила порабощенную правду от свободной лжи. Мы вошли бы на территорию полуправды, полужизни, неполного творчества, довольствия мнимостью - и что бы с нами стало?..»52

«Гласность» ощущается как полуправда, как приоткрытое - по воле власти - окно в подлинную реальность. Даже самые ярые сторонники «перестройки» начали после 5 лет «гласности» говорить о свободе слова. Осторожно, но стали говорить: «На первом этапе демократизации ключевой для нас оказалась проблема гласности… При дальнейшем развитии демократического процесса, - развивает свою мысль литературовед В. Лакшин, - на повестку дня встает социалистическая свобода печати, уничтожение предварительной цензуры и введение цензуры последующей - надзорной и в случае нужды карающей»53. Независимый журналист Лев Тимофеев говорит прямо: «И не «политика гласности» - нам нужна СВОБОДА СЛОВА. Гласность лучше безгласности. Но свобода слова еще лучше!.. Ибо только свобода сама по себе необратима»54.

Страх «обратимости» «демократизации», страх потерять

[160/161]

то, что было дано, память о легкости, с какой вместо «оттепели» приходят «заморозки», окрашивают эру «перестройки». Для опасений имеются все основания. Главный парадокс «гласности» в том, что закон о печати, т. е. о пределах «гласности», готовился 5 лет вне гласности, в кабинетах каких-то комиссий ЦК. Корреспондент московского телевидения, интервьюировавший Горбачева в Сибири, вспомнив о готовящемся законе о печати, просил: «Хотелось бы, чтобы он не носил односторонний характер только в сторону давления на журналистов… А то вот уже предлагаются санкции разные, штрафы денежные…» И услышал от генерального секретаря: «Так, хорошо, хорошо». Слова сопровождались веселым смехом. Это следовало понимать как шутку великого человека, который затем пообещал: «Демократично будем решать этот вопрос»55.

Недоверчивость к «гласности» объясняется также и тем, что «вырисовывается несколько неожиданная угроза: гласность как живительный элемент застоя. То есть встроенная в застойную систему (о, разумеется, систему уже тем самым модернизированную, более гибкую и, следовательно, более прочную и опасную)»56.

Опасения, выраженные историком Л. Баткиным, подтверждаются законодательными актами, которые, начиная с 1988 г., «встраивают» гласность в горбачевскую систему. Зона «гласности» постепенно, но неудержимо сужается, резко ограничивается, лимитируется. После Закона о митингах и демонстрациях 1988 г., предоставляющего широкие права специальным частям министерства внутренних дел, последовал Указ от 8 апреля 1989 г. Внося изменения в Закон «Об уголовной ответственности за государственные преступления», он практически упредил готовящийся Закон о печати, заранее поставив ему пределы. Указ заменил статью 190-1 Уголовного кодекса, остро критиковавшуюся, как нарушающую права человека. Статья предусматривала наказание за «заведомо ложные измышления», за антисоветскую клевету. Она давала возможность, широко использованную властью, преследовать
[1] [2] [3] [4]