Стать Лютовым (4)

- Вам когда-нибудь встречалась пуля Наполеона? - с надеждой спросил Иуда.

-М-м-м...- неопределенно промычал антиквар.- Скорее да, чем нет. Спрос, знаете ли, невысок. Но можно попытаться. Я знаю одного коллекционера, возможно, он даст добрый совет.

"Путем наводящих расспросов,- писал в своем донесении агент Греча,- мне удалось выяснить цель посещения наблюдаемым объектом антикварной лавки. Объект интересовался возможностью приобретения боеприпасов к огнестрельному оружию редких образцов". Читая донесение, куратор Громов отчеркнул это место и приписал красным карандашом: "Террор". И восклицательный знак поставил.

Катя приехала через месяц. За эти тридцать дней немало воды утекло в реке Сене. Иуда Гросман произнес сотни тысяч слов на званых завтраках, обедах и ужинах, на литературных вечерах и встречах, и десятки страниц донесений исписал агент Греча своим куриным почерком.

Пуля Наполеона покамест так и не была обнаружена. Тот коллекционер, которому владелец антикварной лавки рекомендовал Иуду как серьезного покупателя из дикой лесной страны, оказался замечательным во всех отношениях господином. Потомок знатного рода герцогов Анжуйских, месье Жан-Жак возглавлял немногочисленное, но активное общественное движение сторонников монархической формы правления, и связи его с русскими монархистами были крепки. В первое же посещение особнячка Жан-Жака, набитого старинными вещами, каждая из которых имела неповторимый смысл, Иуда встретил там соотечественника, назвавшегося князем Щербатовым и любезно предложившего Иуде вступить в Союз русских монархистов. Не зная, смеяться тут уместней или плакать, Иуда разъяснил князю, что национальное происхождение, увы, налагает на него ряд ограничений. Князь, смущенно хохотнув, позволил себе с Иудой не согласиться: принадлежность к иудейскому племени, по его словам, хотя и не являлась несомненным достоинством, но тем не менее не могла служить и препятствием искренним монархическим убеждениям, тем более для укрепления автократических позиций никогда не поздно обратиться к православию и принять святое крещение. Хозяин дома прислушивался к разговору гостей с вольтеровской улыбкой, а Иуда угрюмо думал о том, что эта мимолетная встреча не прибавит ему спасительных козырей по возвращении в Москву. Махно, теперь князь Щербатов. Оставалось только послать пулю Наполеона себе в лоб. Но не было и пули.

Зато появилась новая надежда. Горделиво демонстрируя Иуде и князю лупу близорукого Людовика Пятнадцатого, портьеру из будуара Марии-Антуанетты и действующую модель гильотины с Гревской площади, вполне способную декапутировать кошку, месье Жан-Жак вспомнил о существовании какого-то оружейника Шарло, изготавливавшего в своей мастерской, помимо отличных образцов для криминального мира, копии со старинных аркебуз и пистолетов.

- Модель гильотины - это его работа,- сказал Жан-Жак.- Всё точно, до последнего гвоздика. Он немножко разбойник, этот Шарло. Но он всем сердцем сочувствует нашему делу: монархия - его любовь.

- Но при чем тут пуля Наполеона? - осторожно спросил Иуда.

- О старинном оружии он знает всё, если не более того,- сказал месье Жан-Жак.- Если он не найдет эту пулю, то никто вам ее не найдет.

"Наблюдаемый объект,- трудился в тот вечер агент Греча,- провел конспиративную встречу с руководителем французских монархистов Жан-Жаком д'Анжу в его доме на авеню Фош. Со встречи объект вышел в сопровождении пожилого господина, говорившего по-русски". Это место куратор Громов аккуратно отчеркнул, приписав красным карандашом одно-единственное слово: "Явка". И, помедлив малость, поставил вопросительный знак.

Тошнотворное чувство опасности не покидало Иуду Гросмана: он испытывал его и в пестрой тесноте улиц, и в обманчивом покое гостиничного номера. Многих людей Иуда брал под подозрение, но Греча ни разу не попал в их число, и не потому, что агент был таким уж мастером своего охотничьего дела,- Греча, как говорится, на пятки Иуде не наступал, в затылок не рычал, совсем напротив: держался поодаль, а со временем, к середине первого месяца слежки, и вовсе сократил часы лягавого своего труда, изменив самовольно кураторское "глаз не спускать, ты мне за него отвечаешь" на менее грозное "глаз не спускать, когда наблюдаемый в поле зрения". Бывалый Греча усвоил, кто перед ним. Но окажись Иуда Гросман страшным террористом с бомбой под мышкой, Греча и тут не стал бы рвать подметки о парижские мостовые; служба службой, но надо ведь подумать и о себе. И составление обстоятельных отчетов было куда занимательней, чем утомительная беготня по улицам, тем более что агент точно знал, куда должен дуть ветер, порывов которого, сидя в своем завхозовском кабинете, куратор Громов терпеливо ждет.

Другой дипломат, культурный секретарь Василий Куропаткин, тоже отвечал за прибывшего в Париж знаменитого писателя Иуду Гросмана. Палаши и пули не интересовали секретаря, зато по части встреч беспокойного гостя с собратьями по перу он был дока. Культурный Куропаткин ни на миг не сомневался в том, что Иуда был командирован во Францию не для ознакомления с музеями и тихой природой, а единственно для того, чтобы дать по рукам литературным белогвардейцам, всем этим Буниным с Мережковскими и Алдановыми. Сидя над вырезками из эмигрантских газет, которые почему-то нельзя было выносить из полпредства, Иуда то удрученно вздыхал, то недоуменно морщил лоб под залысинами. Его здесь знали, это несомненно, книги его читали. Культурный Куропаткин, стоя над плечом Иуды, улыбался как человек, вполне удовлетворенный своим трудом и знающий себе цену: вырезки были подобраны и подшиты аккуратнейшим образом.

Какие писатели, думал Иуда Гросман, какие умы! Как же они не видят, что за Серебряным веком пришел каменный, что волоконца кровавого мяса присыхают не к полированным лезвиям столовых ножей, а к выщербленным клювам костедробильных топоров, что рты утирают не салфетками, а рукавом, что новая литература соответствует культуре камня, а не золота. И язык, это вечно растущее гениальное дитя, трется персиковой щекой о руку приплясывающего насильника и головореза. Как они этого не видят! История - это цепь свершившихся фактов, и с усмешкой ли, с радостью или с запоздалыми слезами на глазах, но ее следует воспринимать как данность. И никакими силами, никакими заклинаниями не развернуть Россию в оглоблях, не вернуть ее на десять лет назад, и ни Платонова, ни Пильняка, ни Олешу, ни его самого - Иуду Гросмана - уже никому не вымарать из текста новой эпохи.

Мы понимаем, думал Иуда Гросман, мы еще понимаем, что осталось за нами, потому что мы успели это оставшееся повидать своими глазами. И хорошее там было, и плохое, черное, белое и серое - как всё в мире. Но те, кто придет за нами, уже не будут этого знать. Те, кто придет, оставят от языка лишь корни, а всё, что они не сочтут красным, объявят черным. Мы - последние, понимающие довоенную речь, знающие цвет довоенного неба и вкус довоенного молока. Так как же, перелистывая вырезки, думал Иуда, как же можно с такой брезгливостью называть меня "некто Гросман" и отлучать от великой литературы за то, что придуманная мной многострадальная баба ссорится с Богом и не желает его простить?

Культурный Куропаткин деликатно посмеивался за Иудиным плечом. "Что он тут нашел смешного?" - смущенно и горестно думал Иуда Гросман. Дебил, дегенерат! Надо будет поговорить с кем-нибудь в Москве, чтобы его отозвали. Кто там этим занимается? Биргер?

- Да он просто вурдалак! - глядя в смеющиеся глаза Биргера, сказал

Иуда.- Всю кровь мою выпил!

- То-то ты бледный,- сказал Биргер.- Съезди в Крым, отдохни. Когда вернулся?

- Три недели,- сказал Иуда Гросман.- До сих пор прийти в себя не могу от этого твоего Куропаткина, вампира. С тем можно встречаться, с тем нужно встречаться, с этим нельзя здороваться... И так все четыре месяца. Представляешь?

Бывший зампред Елисаветградской ЧК Матвей Биргер смеялся. Куропаткина он не помнил, но вполне мог себе представить, что там, в Париже, культурный секретарь вытворял со знаменитым писателем Иудой Гросманом.

- Чаю хочешь? - спросил Матвей.- Да? Ну давай посмотрим, что он там на тебя написал.

Развязав тесемки, Биргер открыл пухлую папочку и с видом серьезным и ответственным заглянул. Глядя на эту папочку с грифом "Секретно", Иуда вдруг почувствовал прилив острейшего, неостановимого любопытства; противный Куропаткин с его круглой мордой, маячивший только что перед глазами, исчез из поля зрения. Секретно! Что пишут о нем, Иуде Гросмане, секретного? В каком тоне? Какими словами? И не было ни капли страха перед секретным заграничным доносом, а только головокружительное любопытство исследователя.

- "Непоследовательность в борьбе с врагами советской власти...скороговоркой читал Биргер,- неразборчивость в знакомствах... случайная половая связь... высокомерное отношение..." Случайная, а? Ну кровосос этот, как его, Куропаткин! "Интерес к старинному оружию..." Вот это зря, лучше марки собирать, спокойней, сам знаешь... "Не явился на запланированную встречу..." На, сам читай, грамотный! - И протянул Иуде листочки.

Иуда читал, и портрет опасного человека вырисовывался перед ним всё отчетливей. Такой человек мог обмануть, предать. Продать святое. Оговорить. Напасть из-за угла. Убить. То был человечишка средних лет, в мешковатом пиджаке, в круглых очках без оправы. Его судьба была предрешена, ничто ему не светило, кроме справедливого возмездия, и ангел смерти кругами снижался над ним, жестко взмахивая вороньими крыльями.

Этот Черный ангел с лицом то по-детски прекрасным, то рубленым, мужицким, стал возникать всё чаще по мере приближения отъезда Иуды Гросмана из Парижа домой, в Москву. Будь то в толпе или в ночном темном одиночестве,

Иуда слышал сухой стук крыл, и не было нужды озираться, чтобы удостовериться в присутствии гостя-хозяина. Но Иуда озирался и с поникшим сердцем угадывал пришлеца.

В день приезда Кати Черный ангел обнаружился на перроне, в гуще толпы. Он глядел на Иуду, маявшегося в ожидании берлинского поезда, совершенно спокойно, даже дружелюбно. Его зеленовато-коричневые глаза без зрачков были подернуты радужной пленкой. Иуда Гросман не испытывал ни страха перед этим существом, ни раздражения к нему - он лишь ощущал его тяжкое присутствие. Но и когда его не было видно вблизи, ощущение присутствия Черного ангела не исчезало: он существовал за полем зрения, где-то, черт знает где.

С подножки вагона Катя разглядела Иуду Гросмана, замахала рукой. Иуда улыбался, потирая переносицу под душкой очков.

- Еле вырвалась! - сказала Катя, ветром налетев.- Не хотели пускать: "куда?" да "зачем?" Ну да ладно... Как ты тут? Похудел. С чего бы?

- Как же ты им объяснила? - спросил Иуда, и в этом "им" Катя расслышала раздражение, горечь.

- Сказала, еду к врачу.- Катя отдала дорожный баул Иуде и просунула ладошку ему под локоть.- По женским, понимаешь? Что есть тут один врач, он меня раньше лечил, я ему доверяю.
[1] [2] [3] [4]