Глава 4 (3)
[1] [2] [3]Я вскочил.
— Ты думаешь?!
Он открыл глаза.
— Ясно. Не летают — и никогда уж не полетят. Будет все хуже. Ням-ням. Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут подумать о том, что произойдет, если…
— Постой, — сказал я, — это невозможно. Ведь есть же врачи. Должны быть хирурги…
— Так ты не знаешь?
— Чего?
— Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.
— Не может быть!
— Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.
— А если вдруг понадобится вмешательство врача?
— Не знаю толком. Кажется, есть какое-то средство, которое частично уничтожает последствия бетризации, правда, очень ненадолго, а уж стерегут они его — представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал — боялся.
— Чего?
— Не знаю. Эл, мне кажется, они сделали ужасную вещь. Они убили в человеке человека.
— Ну, этого ты утверждать не можешь, — тихо сказал я. — В конце концов…
— Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому, что и его могут убить, да?
Я молчал.
— И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог рисковать всем. Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.
— Женщины?
— Не только женщины. Все. Эл!
Он вдруг сел.
— Что? — спросил я.
— Тебе дали гипногог?
— Гипно… Аппарат для обучения во время сна? Да.
— Ты пользовался им?! — почти крикнул он.
— Нет… а что?
— Твое счастье. Выкинь его в бассейн.
— Почему? А ты им пользовался?
— Нет. Меня что-то подтолкнуло, и я выслушал его не во сне. Хотя инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!
Я тоже сел.
— Ну и что?
Он смотрел хмуро.
— Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким, чтоб ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если кто-то тебя не понимает или не хочет быть к тебе добрым — женщина, понимаешь? — то виноват ты, а не она. Что высшим благом является общественное равновесие, стабилизация. И так далее и тому подобное — одно и то же. А вывод один: жить тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом и учиться. Слушаться старших.
— Это же суррогат бетризации! — проворчал я.
— Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять ни к кому ни силы, ни грубого тона, а уж ударить человека — это позор, даже преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо от обстоятельств, потому что только звери дерутся…
— Постой-ка, — сказал я, — а если из заповедника убежит дикий зверь… Да, я забыл… диких зверей уже нет.
— Диких зверей уже нет, — повторил Олаф, — но есть роботы.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?
— Ну да.
— Откуда ты знаешь?
— Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к крайностям; ведь даже бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?
— Но… но ведь это… Погоди! Значит, они все-таки могут убивать? Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?
— Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае, понимаешь, перед лицом опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого не случается. Но если бы мы…
— Мы?
— Да, например, мы двое, если бы мы что-то, ну, понимаешь… то, конечно, нами займутся роботы, не люди. Они не могут. Они добрые.
Он с минуту молчал. Его широкая, покрасневшая от солнца и песка грудь стала вздыматься быстрей.
— Эл! Если б я знал! Если б я это знал! Если… бы… я… это… знал…
— Перестань.
— С тобой что-то случилось?
— Да.
— Знаешь, о чем я?
— Да. Были две — одна пригласила меня сразу, как только я вышел с вокзала. Вернее, нет. Я заблудился на этом проклятом вокзале. Она повела меня к себе.
— Она знала, кто ты?
— Я сказал ей. Сначала она боялась, потом… вроде как пожалела, что ли, не знаю, а потом перепугалась по-настоящему. Я пошел в отель. На другой день знаешь кого я встретил? Ремера!
— Не может быть! Сколько же ему? Сто семьдесят?!
— Нет, это его сын. Впрочем, и ему почти полтораста лет. Мумия. Что-то ужасное! Мы поговорили. И знаешь? Он нам завидует…
— Есть чему…
— Он этого не понимает. Ну, вот… А потом одна актриса. Их называют реалистками. Она была от меня в восторге. Еще бы, настоящий питекантроп! Я поехал с ней, а наутро сбежал. Это был дворец. Великолепие! Расцветающая мебель, ходячие стены, ложе, угадывающее мысли и желания… да.
— Хм. И она не боялась?
— Нет. Боялась, но выпила что-то, не знаю, что это было, может, какой-то наркотик. Перто или что-то в этом роде.
— Порто?!
— Да. Ты знаешь, что это? Ты пробовал?
— Нет, — сказал он медленно. — Не пробовал. Но именно так называется то, что ликвидирует…
— Бетризацию? Не может быть?!
— Так мне сказал один человек.
— Кто?
— Не могу его назвать, я дал слово.
— Ладно. Так поэтому… поэтому она… — Я вскочил.
— Садись.
Я сел.
— А ты? — сказал я. — А то я все о себе да о себе…
— Я ничего. То есть ничего у меня не получилось. Ничего… — повторил он еще раз. Я молчал.
— Как называется это место? — спросил он.
— Клавестра. Но сам городок в нескольких милях отсюда. Знаешь что, давай съездим туда. Я хотел отдать в ремонт машину. Вернемся напрямик — пробежимся немного. А?
— Эл, — сказал он медленно, — старый конь…
— Что?
Его глаза улыбались.
— Хочешь изгнать дьявола легкой атлетикой? Осел ты!
— Одно из двух: или конь, или осел, — сказал я. — И что в этом плохого?
— То, что ничего из этого не выйдет. Тебе не случалось задеть кого-нибудь из них?
— Обидеть? Нет. Зачем?
— Не обидеть, а задеть. Я только теперь понял.
— Не было повода. А что?
— Не советую.
— Почему?
— Это все равно, что поднять руку на кормилицу. Понимаешь?
Я старался скрыть удивление. Олаф был на корабле одним из самых сдержанных.
— Да, я оказался последним идиотом, — сказал Олаф. — Это было в первый день. Вернее, в первую ночь. Я не мог выйти из почты — там нет дверей, только этакие вращающиеся… Видел?
— Вращающаяся дверь?
— Да нет. Это, кажется, связано с их «бытовой гравитацией». В общем я крутился, как в колесе, а один тип с девчонкой показывал на меня пальцем и смеялся…
Я почувствовал, что кожа на лице становится тесной.
— Это ничего, что кормилица, — сказал я. — Надеюсь, больше он уже не будет смеяться.
— Нет. У него переломана ключица.
— И тебе ничего не сделали?
— Нет. Я ведь только что вышел из машины, а он меня спровоцировал — я его не сразу ударил, Эл. Я только спросил, что в этом смешного, если я так долго тут не был, а он снова засмеялся и сказал, показывая пальцем вверх: «А, из-за этого обезьяньего цирка».
— «Обезьяньего цирка»?!
— Да. И тогда…
— Подожди. При чем тут «обезьяний цирк»?
— Не знаю. Может, он слышал, что астронавтов крутят в центрифугах. Не знаю, я с ним больше не разговаривал. Вот так. Меня отпустили, только теперь Адапт на Луне обязан лучше обрабатывать прибывших.
— А должен еще кто-нибудь вернуться?
— Да. Группа Симонади, через восемнадцать лет.
— Тогда у нас есть время.
— Уйма.
— Но, признайся, они кроткие, — сказал я. — Ты сломал парню ключицу, и тебя отпустили безо всякого…
— У меня такое впечатление, что это из-за цирка, — сказал он. — Им самим перед нами… знаешь как. Ведь они же не дураки. Да и вообще вышел бы скандал. Эл, дружище, ты же ничего не знаешь.
— Ну?
— Знаешь, почему о нашем прибытии ничего не сообщили?
— Кажется, было что-то в реале. Я не видел, но кто-то мне говорил.
— Да, было. Ты помер бы со смеху, если б это увидел. «Вчера утром на Землю вернулся экипаж исследователей внепланетного пространства. Его члены чувствуют себя хорошо. Начата обработка научных результатов экспедиции». Конец. Точка. Все.
— Не может быть!
— Даю слово. А знаешь, почему они так сделали? Потому что боятся нас. Поэтому и раскидали нас по всей Земле.
— Нет. Этого я не понимаю. Они же не идиоты. Ты сам только что сказал. Не думают же они, что мы действительно хищники, что начнем на людей кидаться?
— Если б они так думали, то не впустили бы нас. Нот, Эл. Речь не о нас. Тут дело серьезней. Неужели ты не понимаешь?
— Видимо, поглупел. Говори.