4 (1)

4

И опять мы сидели под белым светом матовых ламп, напряженно слушая инженера Финка, который разложил на столике кипы своих бумаг.

— Итак, я уже понял устройство двигательной системы нашей машины, сутью которой является непосредственное использование напряжения, то есть преобразование излучения во вращательное движение валиков. Мы не понимали, почему так медленно и вроде бы неуклюже она перемещается, почему у нее нет хватательного аппарата. Оказывается, возможности наших неловких приспособлений, сконструированных по образу руки, значительно ниже, чем у марсианского механизма. Дело в том, что щупальца, или змеевики, могут испускать из своих концов, которые я назвал эмиттерами, энергию, способную создавать тепловое, магнитное или электрическое поля. Одним словом, за счет синхронизации собственных колебаний атомов и колебаний соприкасающегося с ними вещества могут осуществляться такое притяжение и такая фиксация, каких мы не получили бы даже при винтовом соединении. Трагический конец Уайта, который находился во дворе в тот момент, когда ареантроп вырвался из дома, был вызван его полным распылением на атомы. И это объясняет тот факт, что он исчез совершенно неожиданно и от него не осталось ничего. Относительно энергетических проявлений деятельности машины мы уже хоть немного, но знаем. Хотя, подчеркиваю, далеко не все. Беда в том, что у нас нет датчиков ощущений и физических приборов для регистрации напряженности волн материи, а мне кажется, именно колебание материи является основным фактором в функционировании некоторых элементов конструкции аппарата. Это одна сторона дела. Что касается регистрации воздействия внешнего мира на машину, и в первую очередь на ее живое ядро, помещенное в груше, то об этом я могу, к сожалению, сказать очень мало, перепоручив это доктору. Правда, у ареантропа есть устройства, напоминающие упрощенную светочувствительную систему, есть какие-то биметаллические соединения, служащие, возможно, для фиксации разности температур, напряжений, внешнего давления, — но это только элементы. Пути от них доходят до центральной трубы и там оканчиваются, не соединяясь ни с чем. Труба эта заполнена чем-то вроде жидкости… но это, собственно, никакая не жидкость. — Он поставил на стол небольшую стеклянную колбу. — Вот проба этого вещества. Я могу о нем сказать только одно: по всей вероятности, это органика… Впрочем, я слишком плохой химик, чтобы точно определить состав. Во всяком случае, действие этой «жидкости» поразительно. Впрочем, убедитесь сами. Никакие слова не в состоянии этого описать.

Мы переглянулись, как бы подумав: сейчас начнутся чудеса.

— Смелее, доктор, — сказал Финк и, вынув пробку, поднес колбу ему к носу.

Доктор осторожно втянул воздух, лицо у него дрогнуло, он вдруг чуть ли не вырвал сосуд из рук инженера, лихорадочно вдыхая.

Лицо у него сначала покраснело, потом побледнело, он упал в кресло и прикрыл глаза.

— В чем дело, инженер?! — выкрикнул профессор. — Это не отрава?

Финк подошел к доктору, тот позволил ему взять колбочку и подать мне. Я решил быть крайне осторожным и только чуть-чуть потянул носом.

Не знаю, что со мной случилось. Вначале я увидел невыразимо прекрасные, туманные, медленно вращающиеся круги. Потом возникла мешанина резких и мягких, но очень гармоничных цветных пятен. Все это сливалось в единую палитру цвета, света и аромата. Аромат не был приятен, скорее наоборот, как сказал бы я теперь, когда пишу эти строки и пытаюсь по памяти воспроизвести его характер, но неприятность эта оказалась сладостной до боли. Это было ощущение могучей и бурной жизни, приносящей наслаждение с каждым ударом сердца, движением мускулов, вдохом, — и все было как бы прикрыто шелковой вуалью. В то же время я прекрасно видел все, что творится вокруг, мысли мои были ясными, как никогда, все казалось таким четким и цветным, словно я смотрел через какой-то волшебный прибор. Кто-то, кажется инженер, попытался отнять у меня сосуд. Я лихорадочно прижал его, как бы желая задержать, но почувствовал легкое недомогание и отпустил.

Теперь я не удивляюсь… не удивляюсь уже ничему. Я увидел, как доктор, скорчившись в кресле, плакал. И у меня слезы наворачивались на глаза — таким страшным казалось возвращение в себя, в того себя, который минуту назад был вполне удовлетворенным жизнью, нормальным человеком, а теперь чувствовал себя несчастным, словно изгнанным из потерянного навсегда рая. Я понимал, конечно, что это смешно, что я — старый, глупый мерин, трезво мыслящий репортер, и все же спазм грусти и тоски стиснул мне горло.

Колба шла по кругу, даря каждому минуту нечеловеческого счастья и горького человеческого разочарования.

Профессор отказался взять сосуд.

— Вероятно, какой-то наркотик, — сказал он. — Я не любитель травить себя гашишем или опиумом.

— Отнюдь, профессор. Простите, что я перешел дорогу нашему биологу. — Финк поставил на стол вынутую из портфеля баночку.

В ней сидели две лягушки, одна малюсенькая, худенькая, вторая — ненормальной величины, как бы раздувшаяся.

— И что это за чудо с Марса? — ехидно прошипел доктор, стараясь сохранять видимость спокойствия. Он, как и все мы, чувствовал неловкость за ту грусть, которая охватила нас после того, как у нас отняли странную жидкость.

— А то, что обе лягушки еще утром были головастиками. Только большой я добавил в воду аквариума капельку этой жидкости, вот и все, — спокойно закончил инженер.

Профессор сурово глядел на нас.

— Сдается мне, синьора Джедевани сильнее всех нас влечет к этой чудотворной бутылочке, а? Так вот, напоминаю, мы здесь не какие-то люди с улицы и даже не просто ученые, а земная делегация, в задачу которой входит знакомство с пришельцем с Марса. Следует ли говорить, как должны вести себя члены такой делегации?

Мы опустили глаза. Как ни говори, профессор был слишком резок. Ведь он не испытал на себе пугающего и одновременно чудесного воздействия жидкости.

Старик, казалось, читал наши мысли.

— И будь сия субстанция даже живой водой, я позволю себе напомнить, что таковую называют aqua vitae, а это — шутливое наименование водки. По окончании наших исследований каждый волен посвятить себя изучению ее достоинств… Я никому запрещать не намерен.

Старик явно издевался, но я чувствовал, что он прав.

— Профессор, — сказал я, — никто ни в чем не повинен. Уверяю вас, все будет хорошо, и позволю себе обещать это от лица всех присутствующих. Мы прежде всего люди, и именно поэтому будем поступать так, как того требует ситуация.

— Я этого ожидал, — сухо докончил профессор. — На будущее попрошу воздержаться от подобных демонстраций, господин инженер, а сейчас хотелось бы услышать, что скажет доктор.

Впоследствии инженер признался мне, что вся история с демонстрацией центральной жидкости ареантропа имела целью показать профессору, что он точно такой же «слабый человек», как и мы. Однако ловушка оказалась слишком простой. Старик, правда, как я узнал позже, взял колбу к себе в кабинет, но наверняка не для того, чтобы испытать минутное удовлетворение. Уверен, что точно так же он позволил бы ужалить себя отвратительнейшему насекомому, если б мог из этого извлечь какой-либо научный вывод. Просто он боялся потерять самообладание, но был достаточно умен, чтобы не попасть перед нами в смешное положение.

Доктор, который уже пришел в себя после странного эксперимента (действие жидкости прекратилось очень быстро), встал и положил перед собой стопку листов бумаги различной формы и размеров. У него была привычка записывать результаты работы на манжетах, обрывках газет, использованных промокашках, старых счетах, пренебрегая блокнотами веленевой бумаги, которых всегда полно в лабораториях. Он признался мне, что белизна и непорушенность бумаги приводит к разжижению мозгового вещества и тем самым ослабляет интеллект.

— Простите, к сожалению, я не могу ни удивить вас чем-то, ни продемонстрировать нечто волшебное. — Он был явно зол на Финка за его эксперимент. — Мое положение гораздо серьезнее, чем у предыдущего оратора, и еще по двум причинам. Во-первых, гораздо легче вырвать тайну у мертвого вещества, нежели у живого, а во-вторых, машина уже больше недели не соприкасается с какими-либо внешними субстанциями, кроме ядовитого или, по меньшей мере, вредного для ее живой части земного воздуха. Возможно, вам покажется это преувеличенным очеловечиванием с моей стороны, но если перед нами живая субстанция, а у меня есть все основания так считать, то ей для поддержания основного обмена веществ необходимо пополнять убыль, принимая химические компоненты извне. Это единственная возможность.

— Ошибаетесь, доктор, — прервал Джедевани. — Есть и еще одна. Не исключено, что жизненная энергия попадать к живой части машины снаружи без химических, как это сказать, соединений. Например, излучение либо волны, выделяемые нейтронами, напрямую отдавать свою кинетическую энергию атомам этой живой существо…

Доктор наклонил голову.

— Возможно, вы правы. Возможно, такое «питание» энергией имеет место. Во всяком случае, в половине одиннадцатого плазма начала проявлять вызывающие беспокойство признаки как бы «старения», «замирания функций». Первым симптомом было ослабление токов…

— Говорите проще и короче, что произошло с плазмой? — Профессор раздраженно глядел поверх очков на доктора, который, казалось, обиделся.

— Я еще не кончил. Мне результаты даются не так легко, как это можно сделать, развинчивая шестеренки да болтики.

— Что еще такое? Уж не думаете ли вы учинить ссору?

Профессор покраснел как пион.

Доктор сдержался.

— Возможно, всему виной чертова жидкость… Во всяком случае, я здорово струхнул, когда световая пульсация упала почти до нуля, токи тоже страшно ослабли, я давал кислород, двуокись, но результат был почти незаметен. В одиннадцать пятьдесят пять наступила стадия умирания, тогда я в отчаянии взял и… задержал…

— Что вы, черт вас возьми, сделали?

— Ввел через отверстие в груше один кубик адреналина. Результат был потрясающий! Все функции восстановились, и когда я через четверть часа ушел…

Профессор встал.

— Но это могла быть временная ремиссия. С момента отключения груши от конуса минуло двенадцать часов. Если плазма так чувствительна и не получает необходимой для нее энергии…
[1] [2] [3] [4]