VIII. Невидимый

VIII. Невидимый

Тарантога, которому я дал прочитать свои записки, сказал, что я считаю дураками и недотепами всех, кто готовил мою миссию и присматривал за мной. А меж тем Общая Теория Систем математически доказывает, что не существует абсолютно надежных элементов, или деталей, и даже если каждый из них может отказать один раз на миллион включений, то система из миллиона составляющих должна в каком-то узле дать сбой. Та же система, лунным окончанием которой был я, состояла из восемнадцати миллионов деталей, так что дурнем, ответственным за большинство моих печалей, является не человек, а материя, поэтому, если бы даже все специалисты встали на головы и были сплошь гениями, все могло быть разве что еще хуже, но уж никак не лучше. Вероятно, он был прав. С другой стороны, последствия всех математически неизбежных неполадок сосредоточились на мне, а человек уж так устроен, что, оказавшись в роковых обстоятельствах, не клянет за них атомы или электроны, а поносит конкретных лиц, так что мои депрессии и радиоскандалы тоже были неизбежны. Особую надежду база возлагала на последнего ЛЭМа, ибо он был чудом техники и гарантировал максимальную безопасность. Это был дистантник в порошке. Вместо стального атлета в контейнере хранилась куча микроскопических зернышек, и каждое из них по интеллектуальной насыщенности равнялось суперкомпьютеру. Под влиянием соответствующих импульсов крупицы начинали объединяться и в конце концов создавали ЛЭМа. Сей секрет именовался Lunar EVASIVE Molecules[49]. Я мог совершить посадку в виде сильно разреженного облака молекул, мог сосредоточиться в случае необходимости в форме человекообразного робота и столь же успешно превратиться в одного из сорока девяти других запрограммированных существ, при этом, если даже восемьдесят пять процентов зернышек были уничтожены, оставшихся хватило бы для продолжения разведки. Теория такого дистантника, именуемого дисперсантом, столь сложна, что никому не по силам уразуметь ее в одиночку, даже если он будет родным дитятей Эйнштейна, фон Неймана, престидижитатора и Главного совета Массачусетского технологического института, вместе взятых, плюс Рабиндраната Тагора, так что и я не имел о ней ни малейшего понятия. Знал только, что меня воплотили в тридцать миллиардов разных молекул, более универсальных, нежели клетки живого организма, и что неведомо сколько раз продублированные программы принуждают эти частички соединяться в разнообразнейшие агрегаты, обращающиеся в пыль при одном нажатии кнопки, ко всему прочему, в рассеянном состоянии не поддающиеся обнаружению глазом, радаром и всеми видами излучения, за исключением гамма-частиц. Так что, попади я в какую-нибудь ловушку, я мог рассеяться, совершить тактический отход и снова сконцентрироваться в нужной ипостаси. Того, что я чувствую, будучи облаком, занимающим более двух тысяч кубических метров, я объяснить не сумею. Надо хоть раз стать таким облаком, чтобы это понять. Потеряв зрение, точнее, оптические датчики, я мог заменить их почти любым видом других; так же обстояло с руками, ногами, щупальцами и инструментами. Надо было только смотреть, чтобы не пропасть в этом богатстве возможностей. В таком случае винить в неудаче я мог только себя. Тем самым ученые сняли с себя ответственность за аварийность дистантника и переложили ее на мои плечи. Не скажу, чтобы это сильно поправило мое самочувствие. Опустился я на экваторе на обратной стороне Луны, в самом центре японского сектора, приняв облик кентавра, а точнее, создания с четырьмя ногами, двумя руками в верхней части туловища и дополнительной масксистемой, которая окружала меня в виде высокоразумного газа, названию же «кентавр» я был обязан (из-за отсутствия более точного определения) тому, что в общих чертах отдаленно напоминал это мифическое существо. Хотя с дистантником в порошке я познакомился на полигоне Лунного Агентства, я все-таки проверил, спустившись в грузовой отсек, все ли с ним в порядке, и действительно было странно смотреть, как эта огромная куча слабо поблескивающего порошка после включения выбранной программы начинает шевелиться, пересыпаться, соединяться, слепляться, и из нее возникает заданная форма, а после выключения интегрирующего электромагнитного (а может, совсем другого) поля она мгновенно рассыпается, словно песочный куличик. То, что я в любой момент могу разлететься на мельчайшие молекулы и снова собраться воедино, должно было придать мне храбрости. Однако трансформации были в принципе не очень приятными, я воспринимал их как сильнейшее головокружение, отягощенное дрожью, но тут уж ничего не попишешь. Впрочем, такое состояние длилось лишь до тех пор, пока я не воплощался в новую форму. Говорят, справиться с ней мог только термоядерный взрыв, да и то если он произойдет в непосредственной близости. Я выспрашивал, насколько вероятно, что я рассыплюсь полностью от какого-нибудь дефекта, но ничего внятного мне сказано не было. Разумеется, я пытался включить две программы одновременно, чтобы, например, в соответствии с одной обратиться в человекообразного молоха, а с другой – во что-то вроде трехметровой гусеницы с плоской головой и хватателями наподобие гигантских клешней, но из этого ничего не вышло, потому что селектор воплощений действовал по принципу «или—или».

На сей раз я опустился на лунный грунт без эскорта микропов, потому что и сам был в некотором роде множеством микроскопических циклопов (которых техники на своем жаргоне именуют еще миклопиками). За мной тянулся почти невидимый хвост, словно рассеянный туманный шлейф, видимый только тогда, когда он сгущался. С перемещением у меня тоже не было проблем. С присущей мне любознательностью я интересовался, что будет, если окажется, что на Луне тоже возникли подобные протеевы[50] автоматы, но никто мне не мог ответить, хотя на полигоне запускали друг на друга по два, а то и по три экземпляра одновременно, чтобы они перемешались между собой, как облака, плывущие в разные стороны. Однако в девяноста процентах они сохраняли свою идентичность. Что такое девяностопроцентная идентичность, тоже объяснить непросто – чтобы понять, это надо пережить. Во всяком случае, начало очередной разведки прошло как по маслу. Я даже не оглядывался по сторонам, так как видел одновременно все вокруг, правда, сбоку и сзади в сокращенном ракурсе, как пчела, которая тысячами омматидий своих глаз видит сразу все, но, поскольку никто из моих читателей скорее всего никогда не был пчелой, я понимаю: и это сравнение не передает моих ощущений.

То, как отдельные страны запрограммировали свои компьютерные арсеналы, было их секретом, но от японцев, славящихся тем, что сидят они тихохонько, а на самом деле страшно смышленны, я ожидал жестоких неожиданностей. Профессор Хакагава, член нашей группы на базе, тоже наверняка не знал, во что развились прародичи японского оружия, но лояльно предостерег меня, чтобы я был внимателен и не дал себя обмануть никакими видимостями. Не зная, как отличить видимость от реальности, я бежал по однообразной и плоской местности. Только у самого горизонта маячил невысокий вал огромного кратера. Вивич, Хакагава и все остальные были страшно довольны, потому что телевизионная картинка, передаваемая спутникам-троянцам, а с них – на Землю, была четкой, как открытка. Час спустя я заметил среди беспорядочно валявшихся в песке камней какие-то невысокие стебли, которые поворачивались в мою сторону. Они походили на увядшую картофельную ботву. Я спросил, можно ли ее потрогать, но никто не хотел брать решение на себя, а когда я начал настаивать, одни сочли, что обязательно должен, другие же – что лучше не надо. Тогда я наклонил свое туловище кентавра над кустиком покрупнее и попытался оторвать один гибкий стебель. Ничего не произошло. Я поднес его к глазам. Стебель начал извиваться как змейка и крепко охватил мое запястье, но вскоре я убедился, что, если его легонько поглаживать, точнее, щекотать пальцем, он ослабляет нажим. Довольно глупо было заговаривать с этой картофельной ботвой, у которой, ясное дело, не было ничего общего с картофелем.

Я не рассчитывал на ответ и не получил его. Тогда я бросил побеги, шевелящиеся как черви, и галопом припустил дальше. Местность напоминала какие-то неухоженные овощные поля и выглядела довольно идиллически, однако я в любой момент ожидал нападения и даже провоцировал на это псевдоовощи, топча их копытами (именно так выглядели мои ботинки). Вскоре я добрался до длинных грядок с другой мертвой растительностью. Перед каждой грядой стоял большой щит, на котором огромными буквами было написано: «STOP! HALT! СТОЙ!» и так далее, языках на двадцати, в том числе по-малайски и древнееврейски. Несмотря на это, я углубился в здешние огороды. Несколько дальше над самым грунтом кружились малюсенькие бледно-голубые мушки, которые при виде меня выстроились в буквы: DANGER! ОПАСНОСТЬ! GEFAHR! NIBEZPIECZENSTWO! DANGER! YOU ARE ENTERING JAPANES[51] PINTELOU! Я связался с базой, но никто, включая и Хакагаву, не знал, что означает PINTELOU, и я впервые оказался в небольшом затруднении, потому что, как только вступил под дрожащие над песком буквы, мушки облепили меня и стали лазить по всему телу, словно муравьи. Однако ничего плохого мне не сделали, я, как мог, стряхнул их хвостом (вот тут-то он оказался к месту) и побежал дальше, стараясь не выходить из борозды между грядками, и наконец добрался до склона большого кратера. Огороды постепенно переходили во что-то вроде рва, а дальше – в идущую вниз широкую расщелину, настолько глубокую, что я не мог видеть ее дна, заполненного черным, словно сажа, лунным мраком. Неожиданно оттуда прямо на меня выехал огромный плоский танк, гигант, который громко скрипел и грохотал широкими гусеницами, что было особенно странно, ибо на Луне ничего не слышно – ведь там нет воздуха, проводящего звуковые колебания. Однако я слышал грохот и даже хруст щебня под стальными гусеницами. Танк пер прямо на меня. За ним появилась длинная вереница других. Я охотно уступил бы им дорогу, но в узкой расщелине некуда было деться. Я собирался уже обратиться в пыль, как первый танк наехал на меня и проплыл, словно мглистое облачко, только на несколько секунд сделалось немного темнее. «Снова какие-то миражи, фата-моргана», – подумал я и уже смело дал пройти остальным. За танками цепью двигались солдаты, самые что ни на есть обычные, раскосые, со штыками, насаженными на короткие автоматические карабины, впереди – офицер при сабле с флагом в руке, на котором алело солнце. Подразделение прошло сквозь меня, как дым, и опять сделалось пусто. В углубляющейся расщелине стало темно, я включил рефлекторы, точнее, так называемые осветители, обрамлявшие мои глаза, и, двигаясь значительно медленнее, добрался до окруженного старыми железяками входа в пещеру. Свод оказался слишком низким, и, чтобы не утруждать себя постоянными наклонами, я превратился в кентавротаксу. Хотя это звучит достаточно глупо, но довольно точно соответствует истине, ибо ноги мои укоротились, и, почти касаясь животом камней, я пробирался все дальше, в глубь лунного подземелья, куда не ступала нога человека. Впрочем, мою ногу вряд ли с полным основанием можно было назвать ногой человека. Я спотыкался все чаще, копыта разъезжались на скользком щебне, поэтому, вспомнив о своих возможностях, я превратил свои конечности в лапы с широкими подушечками, прилегающими к почве, как у льва или тигра. В новом теле я чувствовал себя все более привычно, но мне было не до того, чтобы наслаждаться этим. Время от времени я освещал исчерченные бороздами стены пещеры, наконец уперся в решетку, которая перегораживала проход, и подумал, что японское оружие на удивление почтительно относится к пришельцам, потому что над решеткой у самой кровли светилась крупная надпись: «NO ENTERING! DO NOT TRESPASS THIS BARRIER! KEIN DURCHGANG! ПРОХОДА НЕТ! NE PAS SE PANCHER EN DEHORS! PERICOLOSO! ОПАСНО! GEFAEHRLICH!», а за решеткой виднелся фосфоресцирующий череп с перекрещивающимися костями и надписью: «DEATH IS VERY PERMANENT»[52]. Это не остановило меня. Рассыпавшись, я проник сквозь решетку и снова собрался по другую ее сторону. Естественные стены каменного коридора уступили место овальному туннелю со светлым, вроде бы керамическим покрытием. Я постучал по нему пальцем, и в том месте, где он коснулся стены, вырос маленький сучочек, который тут же расплющился в табличку «MANE, TEKEL, UPHARSIN!»[53]. Такое множество предупреждений указывало, что здесь не шутят, но ведь не затем я влез так глубоко, чтобы отступать, поэтому продолжал ползти дальше на своих тихоходах, чувствуя, как хвост мягко волочится следом, готовый в любой момент прийти мне на помощь. Меня не было видно с базы, но я не волновался. Радио молчало, и я слышал только какие-то тихие, но пронзительные, странно стонущие причитания. Я дошел до более широкого места, в котором туннель разветвлялся. Над левым рукавом светилась неоновая надпись: «THIS IS OUR LAST WARNING»[54], над правым не было ничего, и я, естественно, выбрал левый; в нем что-то заблестело: стена, преграждающая дальнейшую дорогу, а в ней огромная бронированная дверь с несколькими замочными скважинами – истинные врата в Сезам или сокровищницу. Я превратил правую руку в облачко и просочил ее понемногу в одну из скважин. Внутри было темно, как ночью в дупле. Потыкавшись во все стороны, я вернулся, так сказать, наружу и повторял зондирования до тех пор, пока через расположенную выше других скважину мне не удалось пройти насквозь, тогда я весь превратился в туман или взвесь молекул и в таком виде преодолел и эту преграду, рассчитывая на то, что уж проникновения непрошеных гостей через замочную скважину не могли предвидеть даже японцы, точнее, их роботы. Я почувствовал что-то вроде духоты, хотя и не буквально, потому что не дышал. Теперь темноту освещала только оторочка моих глаз, однако, припомнив все возможности ЛЭМа, я весь засветился, как большой светляк. Сначала столько света ослепило меня, но вскоре я привык.

Туннель вел прямо, как стрела, все дальше и дальше и наконец добежал до обычного, сплетенного чуть ли не из простой соломы мата; отведя его в сторону, я вошел в обширный зал, освещенный рядами потолочных ламп. Первым впечатлением было ощущение полнейшего хаоса. В самом центре, разбитые на большие куски, валялись разбросанные в беспорядке поблескивающие фарфором или керамикой обломки, они напоминали взорванный подложенной под него бомбой суперкомпьютер. Рваные кабели, извиваясь, оплетали отдельные сегменты разбитых блоков, покрытых стеклянной крошкой и поблескивающими пластинками интегральных схем. Кто-то здесь уже побывал до меня и здорово напакостил японцам в самом центре их военного комплекса. Однако самым странным было то, что гигантский многоэтажный компьютер развалился от силы, действовавшей изнутри, и к тому же, пожалуй, снизу, потому что его стены, предохраняемые солидным панцирем, разлетелись под действием центробежных сил, рухнув наружу, некоторые из блоков были побольше библиотечного шкафа и походили на него длинными полками, забитыми мириадами потрескавшихся плат. Казалось, какой-то мощнейший кулак ударил в дно колосса и развалил его, но в таком случае я должен был увидеть этот кулак в эпицентре разрушения. Я принялся карабкаться на гигантскую кучу, мертвую, как разграбленные пирамиды, истинную гробницу, опустошенную неведомыми ворами, забрался на вершину развалин и заглянул сверху внутрь. Там кто-то лежал, неподвижный, словно погруженный в честно заработанный сон. В первый момент мне показалось, что это тот самый робот, который так сердечно приветствовал меня во время второй разведки, называя братом, а потом повалил и вспорол, как банку шпрот. Я долго смотрел на фигуру, лежащую на дне неправильной воронки, образованной развалившимся компьютером, вполне человекоподобную, хотя и нечеловеческих размеров. «Разбудить его, – решил я, – всегда успеется, разумнее будет сначала обдумать, что тут произошло». Японский центр вооружений наверняка не желал подобного вторжения и не мог сотворить его себе сам по принципу харакири. Такую возможность я отбросил как невероятную. Поскольку границы секторов охранялись прекрасно, возможно, сюда проникли, подобно кротам, роя глубокие проходы в скалах, и именно таким путем неведомые исполнители добрались до самого сердца компьютерных арсеналов, дабы обратить их в прах. Чтобы удостовериться, следовало подвергнуть допросу автомат, который, казалось, спал после добросовестно исполненного разрушительного задания. Но что-то мне не очень хотелось это делать. Мысленно я быстро перебрал все формы, в которые мог обратиться, чтобы принять ту, которая обеспечивала бы максимум безопасности во время разговора, – вырванный из сна, он мог отнестись ко мне недружелюбно. В виде облака я говорить не мог, но можно было стать облаком лишь частично, сохранив систему красноречия внутри туманной оболочки. Такое решение показалось мне наиболее разумным. Будить колосса изысканными способами я счел излишним, а просто взял да и столкнул на него солидный кусок бывшего компьютера и как можно скорее преобразился в соответствии с планом. Он получил по голове так, что гора обломков вздрогнула. Покатились наиболее крупные куски электронного щебня. Он сразу же очнулся, вскочил на ноги, вытянулся по стойке «смирно» и рявкнул:

– Задание перевыполнено! Позиция неприятеля захвачена, во имя отчизны! Готов к выполнению дальнейших приказов!
[1] [2] [3]