Зиновьевич. Утоли моя печали (8)

* * *

Едва мы успели закончить отчет о фоноскопических исследованиях по делу Иванова, как принесли записи новых разговоров с американским посольством. В обоих один и тот же молодой голос разбитного парня говорил с внятной южнорусской или украинской артикуляцией, которую старался скрыть, натужно подражая московскому говору:

- Я могу дать точные сведения за аэродромы, какие есть, за танковые части, где вони ремонтируются, какие есть новые конструкции... Ишчо можно узнать за многие штабы... А што я за это хочу? Ну, можно деньгами, а лучше вещи. Ну, какие? Например, хорошее радиво. Вы можете мне дать хорошее радиво? И фотоаппарат. Ну, чтоб с подходящими пленками. Можете? И часики, чтоб камней побольше. Што не понимаете? За камни? Какие часики бувают? Ну, часы, ур-ур, на руку браслеткой. А еще бинокель. Понимаете, бинокель? Чтоб далеко видеть. Ну и, конечно, что из одежи. Только не польта. Пальто, его сразу видно, что заграничное, иностранная вещь. А вы давайте мужской трикотаж высокого качества.

Американец был в обоих случаях тем же, кто в последний раз говорил с Ивановым, лениво-равнодушный либо недоверчивый. Все же он согласился встретиться, предложил на вокзале или в Парке культуры.

- А вы на какой машине ехать будете? Так вашу ж машину сразу видно, что она заграничная. А флаг на ней есть? Ну, флаг, знамя, на радияторе. Ну, от видите! Как же я до вас подойду? Тут сразу легавые набегут. Не знаете, кто легавые? Ну, гепеу, милиция, или, по-вашему, полиция. А приехайте на такси. И только возьмите с собой такой предмет, чтоб я вас признал. Есть у вас большой портфель? Ну, портфель, но большой, как чемойдан. А какой цвет? Желтый - это хорошо, здалека видно. Вы будете вроде гулять, а я до вас подойду... Вы курящий? А что курите - папиросы или цигареты? Трубку? Тоже хорошо. А мне принесите цигареты, которые с верблюдом. Я до вас подойду вроде прикурить, тогда и поговорим.

Этот разговор велся в два приема. В первый раз он прервался.

Для сопоставления были приложены тоже две записи: разговоры каких-то мастеров или бригадиров-производственников с начальниками о бракованных или недоставленных деталях, слесарных и монтажных работах. В одном случае звучал, казалось, голос похожий и говор был тоже южным.

Но звуковиды немногих совпадающих в разных разговорах слов - "можно", "нужно", "знаю... знаете" и т.п. - не позволяли отождествить голос. Существенные различия в микроинтонациях и микроладе мне представлялись органичными... Правда, их можно было объяснить и нарочитыми изменениями голоса, и простудой ("производственник" несколько раз чихнул). Однако после довольно подробных исследований я пришел к выводу, что это голоса разных людей. Новый отчет уместился уже в одной папке. Антон Михайлович и Абрам Менделевич подписали его без околичностей.

А через несколько дней Антон Михайлович сказал, зайдя в лабораторию с утра:

- А ваш второй блин - комом. Этот сержант во всем признался.

Оказалось, что разговоры с посольством велись не из разных автоматов, как в первом случае, а из проходной воинской части - мастерских, в которых ремонтировали танки, бронетранспортеры и другие армейские машины. Смершевцы провели обыск в казарме и в тумбочке сержанта Н., бригадира слесарей, нашли его дневник, в котором были записи о расположениях аэродромов, танковых частей, штабов, о количествах ремонтируемых машин и какие-то зарисовки. После ареста он сознался, что хотел "с понтом шпионить", подурачить американцев и для этого позвонил в посольство.

Получил я вскоре и записи двух допросов. Оба раза ходил уже один Толя; разочарованный неудачей, Абрам Менделевич устранился. Толя сказал о подследственном :

- Вроде обыкновенный солдат. Такой невысокий, русявый, невидный... А вообще дурак, сукин сын. Еще темнить пробует.

Но и звуковиды с тех записей допросов, в которых звучали такие же слова, как и в перехваченном разговоре, не позволили утверждать тождество этого голоса с голосом неизвестного парня, набивавшегося в шпионы.

Допрашиваемый говорил уныло, без сколько-нибудь повышенных эмоциональных интонаций. И на слух голос был непохож.

- Так я же ж только звонив раз... ну да, ну да, два разы... То я уж и забыв... Так я же только звонив... Я ничего им не докладывав. То я так, для смеху звонив... Ну, как говорится, дурочку с них строить хотив. Ну, чтоб посмеяться с них, с тех американцев... А что в тетрадочках, так то ж я себе на память... Ну да, ну да, там аэродромы и наши части, соткуда нам машины пригоняют для ремонту... Да нет, за радио я ничего не знаю. Какое еще радио? Не-е, фотоаппаратов не просил... Ну, я же вам сразу признався, что виноватый... Да нет, я не собирався до них идти... Я же не дурной... И тех тетрадочек никому не показував. Да нет, и не собирался, я думал, скажу в крайности, но только не то, что в тетрадочках, а вроде. Ну так, чтоб оно похоже и совсем не то... Ну, дурацкая шутка... ну да, ну да, вся придумка дурацкая... Но только же я ничего не сделав, так только, потрепался для смеху...

Нет, это был голос другого человека, не того, который уговаривал равнодушного американца. Но звуковиды, снятые с записи допроса, обнаруживали существенные различия и с теми, которые мы сняли с записи того же голоса, звучавшего в мастерской.

В лабораторию №1 пришел еще один зек - Василий Иванович Г. До этого он был переводчиком технической документации и литературы, числился при библиотеке. В начале войны он, молодой инженер-экономист, работал пом. начальника геологической или топографической изыскательской группы. Его призвали в армию. Дошел слух, что он погиб, - он был тяжело ранен, потерял ногу, - и некоторые сослуживцы списали на "погибшего героя" довольно крупные суммы, неведомо как и кем израсходованные. После излечения он демобилизовался, работал в Москве на хозяйственной должности. Но в 1945 году его разыскали и осудили "за хищения" на 10 лет по указу от 7 августа 1932 г., который не подлежал амнистии.

Еще до войны он заочно учился в институте иностранных языков, хорошо переводил с немецкого, английского, французского, знал тюркские языки, увлекался эсперанто. Интеллигент в первом поколении, упрямый самоучка, он настороженно и недоверчиво относился к столичным грамотеям, "слишком о себе понимающим".

Абрам Менделевич сказал, что он будет моим помощником и я должен обучить его чтению звуковидов, включить в работу с артикулянтами, а также посвятить в фоноскопические и криптографические дела. Поначалу я решил, что он подсажен.

Но Василий избегал разговоров на политические темы :

- Тут у стен уши, а мне моего указного срока хватит. Не хочу, чтоб еще 58-ю довешивали.

Работал он толково, быстро, хотя и спешил подытоживать и обобщать :

- Ну, чего ты резину тянешь?.. Ведь и так уже ясно. По десяти таблицам достаточно виден процент разборчивости... Вот не проходят взрывные звуки... Ну, пускай половина... И на высоких частотах путают. Так чего еще повторять? Давай пиши заключение.

Общие вопросы языковедения его не занимали- "это я проработал еще на втором курсе". К моим "ручным" изысканиям и догадкам он относился сочувственно, но без особого интереса - "уж очень ты узкую тему взял". Но увлеченно, подолгу рассуждал о происхождении отдельных слов, о родственных связях между языками. Кто у кого заимствовал, как видоизменялся один и тот же корень в разных языках.

Литературой, поэзией, историей, музыкой он интересовался и меньше, чем мои друзья, и совсем по-иному. Вкусы у нас часто не совпадали. Он просто не верил, что кому-то могут нравиться "заумные вирши", которые и поймешь только после долгих объяснений, где уж там что-нибудь чувствовать.

- Хорошую оперу или оперетту послушать бывает приятно. Даже балет, хотя это больше для господ эстетов. Они там знают: если ногой влево махнула - значит, любит, если вправо - не любит, а завертелась волчком - ах, какие страсти! Но как можно часами сидеть на концерте, где только симфонии наяривают, не понимаю! Хорошие песни за душу берут. Народные танцы всех народов, хоть гопак, хоть лезгинка - смотреть приятно, у самого ноги задергаются. А все эти Шостаковичи - бренчание, пиликанье, гром и лязг... Нет, есть, конечно, понимающие, спецы, но большинство - это те, кто притворяются, пра-а-слово, темнят для интеллигентности. Сидит такой пижон, скучает, зевки проглатывает, но супится, щурится, губами шевелит, делает вид, что понимает, наслаждается...
[1] [2] [3] [4]