Зиновьевич. Утоли моя печали (7)

- Простите, но я давал особую подписку: без разрешения прямого начальника...

- А вы не уклоняйтесь... Я вас не про вашу работу спрашиваю. Про это спросим, когда надо будет. Я другие вопросы имею в виду...

Разговаривая, он смотрел на бумажки, которые перебирал на своем столе, только изредка поднимая тяжелые веки. Но тут напрягся и уставился "чекистским" взглядом:

- Сегодня утром в вашей камере, тоись общежитии спецконтингента, велись антисоветские разговоры. И вы лично принимали участие...

- Это неправда. Ничего подобного не было.

- Тоись это как? Это вы что же, посягаете сказать, что я говорю неправду?!

- Нет, не вы. Ведь вы же у нас в камере не были. А вот тот, кто вам такое сказал, просто соврал. Никаких антисоветских разговоров я и слыхом не слыхал.

- А я вам докажу, что вы слышали, как заключенный С. позволил себе грубо-антисоветски говорить о вожде народа. А вы ему реплику давали.

- Ничего подобного никто доказать не может. Поняв, в чем дело, я, по давно усвоенному арестантскому опыту, решил отпираться безоговорочно.

- С заключенным С. я вообще компании не вожу. Мы работаем в разных отделах. А сегодня утром я даже не помню, чтоб его видел. Наши койки на разных концах камеры. Вы можете проверить.

- И значит, вы будете говорить, что не слышали, как он сегодня рассуждал об амнистии?

- Нет, не слышал. И не могу ничего слышать с того конца камеры. И вообще не прислушиваюсь к чужим разговорам. У меня голова работой занята. Я и сегодня пришел в камеру только в третьем часу ночи. И заснул не сразу, все думал о серьезном деле. Утром еле глаза продрал...

В это время позвонил телефон. Он взял трубку.

- Шикин слушает... Так точно... Минутку... Выйдите за дверь в коридор и никуда не уходите: мы с вами еще не закончили.

Едва я закрыл дверь, как увидел Солженицына, выходящего из кабинета Антона Михайловича. Я тихо окликнул его, и он по взгляду, мимике понял, что дело важное. Я зашептал :

- Шикин вызвал. Допрос. Какой-то утренний разговор в камере. Якобы С. трепанул что-то антисоветское. Но мы ведь ни хрена не слышали и слышать не могли. Какая-то сука дунула. Он сейчас телефонит. Еще позовет. Я сошлюсь на тебя как свидетеля. Мы с тобой разговаривали. Ничего не могли слышать.

- Вот именно. У нас же был спор о данных вчерашней артикуляции. Ты все уверял, что надо повторить, а я тебе, падло, доказывал, что и так все точно.

- Предупреди С.

- А он не расколется?

- Вот и предупреди.

За дверью послышались шаги.

- Давайте, входите... Ну что, ничего не вспомнили?

- Нет, гражданин майор. И сколько б ни тужился, не могу вспомнить того, чего не знал, не видел и не слышал.

- А какие вы сегодня утром шуточки пускали насчет амнистии?

- Шуточки насчет амнистии? Ах, вот оно что! Опять вас неправильно информировали. Ничего антисоветского я не допускал и не могу допускать. Так как был, есть и всегда буду советским человеком. А шутка про амнистию - это старая, можно сказать, древняя шутка: "ждущий освобождения по амнистии" из первых букв - же-о-пе-а - получается неприличное слово, которое я при вас и повторять не хочу. Но эту шуточку еще до революции блатные придумали. Ничего в ней антисоветского нет. Одно мелкое неприличие...

- Говорить вы умеете. Только меня не заговорите... Вы же эту самую шуточку в антисоветский разговор с С. пускали... Есть точные данные...

- Нет! Нет и только нет. Не точные это и не правдивые данные. Я хорошо помню: сегодня утром мы с Солженицыным долго разговаривали, даже поспорили насчет вчерашних артикуляционных испытаний. И никаких других разговоров я ни с кем не вел. А эту шутку я не раз повторял, может, и сегодня кому-нибудь сказал, не помню кому, - такой чепухи в голове не держу. Но только не С., это уж точно, я его не видел, не слышал, с ним не разговаривал. Могу вам дать формальное показание с подписью.

- Это уж мое дело, как ваши показания оформлять. Если надо - и протокол составим, и подпишете, и будете отвечать за дачу ложных показаний.

- Мне это не грозит. Я не лгал и лгать не собираюсь.

- Да? А как же вы пишете заявления о своем деле во все дистанции - и в ЦК, и в Верховный суд, и даже лично товарищу Сталину и все хочете доказать, что вы советский патриот, преданный родине и партии... Но не хочете доказывать свою преданность на деле, как вам уже предлагали, уклоняетесь помогать органам. И вот сейчас, подтверждается... Какое может быть доверие всем вашим словам, когда вы заверяете в патриотизме и преданности, если вы сейчас, на данный момент не желаете помогать органам?

- Гражданин майор, я уже вам докладывал и могу только повторить: вся моя работа здесь, в этом НИИ МГБ, есть работа для органов профессиональная, научная работа по созданию секретной телефонии. И работаю я не за страх, а за совесть, это видно каждому, кто хоть что-нибудь понимает...

- Знаю, знаю... я же вам сказал, что не о работе говорю, а об вашем морально-политическом уровне, об вашем патриотизме.

- Мой патриотизм я доказал всей своей жизнью - на фронте боевой работой и кровью доказывал. Кровью, а не чернилами в ведомостях зарплаты или в доносах...

- А вот это вы уже опять допускаете... Это уже можно расценить как антисоветчину. Вы допускаете оперативные сигналы называть доносами.

- Ничего я такого не допускаю... И ни о каких оперативных сигналах я не говорил. Если б я заметил где угрозу саботажа или вредительства, я бы сам сигнализировал без всякого спросу... Но доносить, то есть докладывать о разговорах, какие они бы там ни были, не стану, не хочу. Не мое это дело. И еще я убежден, что советской власти никакой угрозы от этого нет. Ведь разговоры-то за решеткой, в тюрьме. А тот сигнал, из-за которого вы меня сейчас вызвали, был именно донос, лживый донос. И от него только вред. И вы сами время теряете, нервы треплете, и меня от работы оторвали. А я сейчас работаю по важнейшему оперативному заданию, о котором даже с вами говорить не имею права.

- Ладно, ладно... Вы и так уж тут наговорили сорок бочек... Идите... Но чтоб никому ни слова...

Вечером того же дня С. подошел ко мне в камере:

- Дай руку, браток... Спасибо! Я узнал, как ты сегодня мне подмогнул. Не дал слабинку, не кололся... Ты молоток!

- А мне и нечего было колоться. Я ничего не слышал и не видел. И ты мне не мигай, как блядь рублевая. Подумай лучше, какая сука на тебя дунула, да еще набрехала. И вообще, иди ты на х...

С. не получил никакого взыскания. Те, кому я рассказывал об этом допросе, полагали, что либо Антон защитил мастера золотые руки, либо тот сам стукач и отбрехался, что затеял разговор для провокации.

* * *

Антон Михайлович был не только начальником института, но и автором одного из трех или четырех проектов абсолютно секретного телефона. Каждая из таких разработок велась в особой лаборатории.

Некоторые из них основывались на американских системах искусственной речи "Вокодер". Молодой инженер-заключенный Валентин Сергеевич Мартынов придумал свою оригинальную систему выделения и кодирования основного тона речи, сулившую значительные преимущества по сравнению с американскими, т.е. теми, которые были уже опубликованы в американских изданиях; Антон Михайлович сперва заинтересовался, но потом решил, что это потребует значительной перестройки начатой работы без полной гарантии успеха.

- Задумано прелестно, однако попахивает прожектерством. Нечего нам тут изобретать велосипеды и самовары. Покажите мне хоть что-либо подобное в "Journal of Acoustical Society"... He покажете?.. Ну так занимайтесь своей плановой работой. И не лезьте поперед батька в пекло.

Пылкий Валентин, влюблявшийся в каждую свою новую выдумку, а в этом проекте уверенный вдвойне, т.к. его одобрили уже несколько серьезных специалистов, стал петушиться:

- Да помилуйте, что же это такое?! Всюду пишут, по радио говорят о наших приоритетах, чтоб не поклонялись иностранщине... А тут, когда мы действительно можем разработать совершенно оригинальную систему, вы отсылаете меня к этому джорнэлу... Да что я в нем не видел? Да это же низкопоклонство настоящее получается...

Антон Михайлович покраснел пятнами и заговорил зловещим фальцетом:
[1] [2] [3] [4]