Глава тридцать первая. Санаторий Бутюр
[1] [2]Он достал из мешка сухари и пиленый сахар, дал каждому полным двугорстьем.
– Сужденные? А я с вышкой. С Можайского… Облсуд выездной дал вышку. Привезли или шлепать, или миловать. Может, и шлепнут… У меня уже четвертая судимость. Это открытая, а так побольше будет. Весной оторвался я с Печоры – и полсрока не было, оторвал с концами в цвет… Я зовусь Сашок Московский, а правильней говорить, подмосковный. И партнер с Можайского. Ну, мы там сберкассу работнули, а через месяц еще продмаг. Мы двое и еще двое, тоже приезжие. Только там шухер получился. Мы пьяные были. А те двое еще без понятия босяки, так, только на ноги становились. Но я-то дурак… Даже обидно, вроде башку заменили… Правда, оголодал я в лагерях. Три года сосаловка. Доходил, думал, не оживею. А тут с той сберкассы чистые гроши взяли, моя доля больше двадцати кусков… Я женился на честной. Она и не знала, кто я, верила, с Германии демобилизованный… Мы еще раньше с тем партнером проездом под Москвой углы отвернули[42], – трофейные, прибарахлились, будь спок… Так мы с ей жили, сколько – три, не, четыре месяца, – ох и жили! Всего, чего хошь, от пуза, и шоколад, и вино… Так жили, бля буду, помирать не жалко. И жена меня уважала, и мама ихняя, ну прямо как сына родного. Сашенька, я тебе баньку стопила… Таня – это жену мою так зовут, – ты чего же Сашеньке мало штец насыпала?… Ты ему не мослы, а мясо положь…
Очень хорошая женщина теща и справедливая. Вот я дурак и зажрался, и мышей не ловил. А тут и тот партнер обратно, и новые. Продмаг в Можайском верняк, значит. Пошли мы дуриком, пьяные. Придавили сторожа… Надо было когти рвать, куда подальше. А я фраернулся. Правда, фарт был, дай Бог – продукты всякие, сало, масло, тушенка эта… Водки разной… Мы полуторку с базы угнали, всю нагрузили. Заначили, как надо, втихаря, дуванили честно. Я домой подался. Но только мне жалко от жены, от тещи, от своей хаты. А тут мусора и псы надыбали след. Мы с партнером как раз пошли с дома, и обратно пьяные, у него дура и у меня – трофейные парабелы. Мы их закнацали с даля, рванули в переулок. Они – стоп! Руки вверх! Мы – туда-сюда… Они псов пустили… Партнер одного пса на пять шагов: раз! и с первой пули амбец! Тут мусора пошли, как на фронте: бах, бах!… Пули только: жик, жик! Партнер сзади был, я слышу: «Ой, Сашок, ой…» Смотрю: он уже копыта откинул. Тут я психанул, забег в какую-то сараюшку, залег там в оборону, прицельно пуляю. Трех или четырех гадов подранил, на суде говорили: один потом сдох. Так они тут вояк вызвали, пожарную кишку, только пушек не было. Но потом, когда меня взяли – патроны у меня кончились, – они обрадовались, даже били мало, бля буду, только связали всего, как запеленали. А на суде, конечно, уже посчитали бандитизм. Только это обидно. Я ведь кто? Честный вор в законе – я этих бандитов и хулиганов так презираю, ну не лучше гадов и лягавых. Чтобы дуру наставить: «даешь гроши» или чтоб зарезать человека, ума не требуется и смелости не требуется, нужно только нахальство и никакой совести. А ведь каждый человек жить хочет, у него, может, жена или мама, или даже дети, могет быть. А тут ему такой дурак долбаный берет и горло режет. Таких я всегда ненавидел. Вот чтоб воровать, тут нужно голову иметь, бля буду, и смелость, и ловкость, это как в карты или в козла, или в шашки: соображай, где что… Ну, если, конечно, горишь, если заложил тебя какой сука, можно и отмахнуться, можно и пришить, уничтожить, если кто последняя падла. Но это уже в крайностях, по закону. А так честный вор не должен в крови пачкаться. Вот и я через свою дурость получил вышку. Но если помилуют, я теперь завяжу, бля буду… Я так и на суде сказал по-честному. У меня теперь жена, дом свой, могет, и дети будут. Живой буду – завяжу, это уж точно.
Он говорил непрерывно, ровным, тихим голосом, смотрел на слушателей рассеянно, дружелюбно. Курил, иногда прикуривая одну папиросу от другой, каждому из нас он дал по пачке «Беломора». Протянул без той размашистой, показной щедрости, которой обычно щеголяют воры, а просто, как нечто само собой разумеющееся. Каждого спросил вежливо:
– Ты, дядя, с откуда? Тоже 58-я?
Но ответов почти не слушал и спешил говорить о своем. Он не успел распариться, сидел на мешке не раздеваясь, возвышаясь над нами, полуголыми, грязно-потными, белый, чистый, добрый кормилец, доверчивый рассказчик…
Но от сухарей иссякала слюна, от сахара слипались рот и гортань, жажда становилась все мучительней.
Наконец приехали… Явственно было: въехали с шумной улицы в тихий двор, повернули, потом опять скрипнули ворота – стало еще тише. Почти уже не слышна улица. – Поворот. – Еще поворот. – Мотор заглох. – Клацнули замки.
– Давай, давай, выходи по одному.
Мешок и одежду в охапку, босыми ногами на теплый асфальт. Тенистые деревья, высокий подъезд. В передней-тамбуре прохладный кафельный пол.
– Стать лицом к стенке.
Не кричат, просто говорят, и совсем не грубо, деловито. Называют фамилии. Нужно ответить имя и отчество. Статья? Срок?
– Пройдите!…
Большой широкий коридор, нет, не коридор, скорее зал без окон, кафельный пол, по обеим сторонам двери с волчком, в дальнем конце – столы и конторки, лампы под зелеными абажурами. Надзиратель кажется миролюбивым, домашним – немолодой, в опрятной гимнастерке. Он идет впереди и стучит ключом по пряжке ремня. Открывает одну из дверей – это бокс – небольшая камера. Г-образная. Вдоль стены – темная деревянная скамья, врощенная в кафельный пол, стены до половины выложены зелеными плитками из какогото стекловидного материала, выше окрашены светло-бежевой масляной краской.
– Гражданин начальник! Оправиться… Пить.
Он кивает понимающе:
– Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. За дверями бряцанье, позвякивающие сигналы ключей. Топот. Шарканье.
Сашок объясняет:
– Это Бутырка – хорошая тюрьма. Аккуратная. Может, шлепать не будут. Здесь вроде не шлепают…
Клекот ключа в нашей двери. Другой надзиратель, помоложе, построже.
– Оправляться пойдете? Все вскакивают.
– Не торопиться… давай без вещей… руки назад… Там напьетесь и помоетесь.
Идем наискосок через коридор – трое полуголых, босых, грязных и белый, опрятный Сашок. Дверь с волчком, три каменные ступени вверх. Влажная прохлада… Рукомойник. Два крана. Три сортирные кабинки – и совсем не грязные, течет вода, подножья железные.
Минуты несказанного блаженства. Потом жадно моемся. И опять пьем, и опять моемся. Надзиратель заглядывает. Ворчит. Но добродушно:
– Вы тут не наливайте, не в бане… Ну, давай, давай обратно, другим тоже надо.
Возвращаемся мокрые и довольные. Вытираться не хочется. Прекрасный, живительный холодок. Опять ключ. Принесли алюминиевые миски с пшенной кашей, густая, ложку воткнешь – торчком стоит.
– Хлеб вам сегодня еще не выписали, а кашу можете просить добавку.
В алюминиевых кружках горячий чай, несладкий, но чай настоящий, душистый. Сашок опять раздал сахар и сухари. Едим неторопливо, сосредоточенно. Упоенно сопим. Изредка звучат короткие, благодушные похвалы – хвалим воду, чай, надзирателей, сухари, Бутырки…
Получаем еще каши, еще чаю. Выскребываем дочиста миски. На донышках выштампованы буквы «Бут. тюр».
Кажется, именно тогда, а может быть, и в другой раз, то ли мне случайно придумалось, а скорее всего от кого-то раньше услышал, но согласно повторил, вроде бы шутя и все же не только шутя – «санаторий Бутюр». Да, именно так: санаторий Бутюр.