ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ

– Ну и что же! В крайнем случае он просто не подействует, правда? Ведь от него не может быть никакого вреда?

– Думаю, что вреда не будет. Но…

– У меня, кроме этой девочки, нет никого на свете. Вы женщина, вы должны понять…

– Да поймите же и вы, что у нас еще нет этого препарата! А если бы и был, все равно выдать его вам я не имела бы права!

Он замолчал. Я взглянула на него – он быстро прикрыл ладонью глаза. Лицо его было искажено ужасом перед надвигавшейся бедой…

– Я сейчас вернусь. Подождите немного.

И, поднявшись наверх, я передала этот разговор Коломнину, который еще сидел за работой. Он задумался, щурясь и крепко сжимая в зубах свою трубку.

– А точно ли, что положение безнадежно? Позвоните Елене Васильевне.

Я позвонила.

– Да чем же рисковать? – со слезами в голосе ответила Лена. – Ты бы на нее посмотрела!

Я повесила трубку.

– Сколько у нас крустозина?

– Кубиков сто. Не хватит.

– Вы думаете? А вдруг хватит?

– Едва ли.

– Даже и это нам еще неизвестно. Все-таки страшно.

– Да, страшно.

Мы помолчали. Коломнин взглянул на меня и протянул руку.

– На счастье.

Препарат был введен внутримышечно по пять кубиков через каждые три часа. В конце концов терять действительно было нечего, а безвредность крустозина была к тому времени установленным фактом. В десятом часу утра я позвонила Рубакиным; никто не ответил: очевидно, Лена дежурила у девочки, а Петр Николаевич уехал. У Стогина не было телефона.

Я пошла в институт, принялась за работу. Не шла работа. Опять позвонила. И поехала на Крымскую площадь в трамвае, который, как нарочно, тащился медленно, задерживался на остановках.

…Все трое стояли у Катиной постели – Стогин, Петр Николаевич и Лена.

– Ну, как дела?

Все трое ответили шепотом:

– Кажется, лучше.

Но какое бледное, измученное лицо с заострившимся носиком, с бессмысленно блуждающими глазами взглянуло на меня с высокой подушки! Смешные прямые волосики торчали, посиневшие ручки беспомощно лежали поверх одеяла.

Мы с Леной поехали в институт, и я отдала ей весь крустозин, который был получен за последние дни.

Прошла ночь – положение не изменилось. Но к исходу вторых суток раздался телефонный звонок, и голос Стогина, который я сразу узнала по какому-то нервному, звенящему оттенку, сказал торопливо:

– Татьяна Петровна, ей лучше. Гораздо лучше!

– Да что вы!

– Она очнулась, узнала меня. Как вы думаете, это ничего, что мы немного поговорили? Татьяна Петровна, я… Не знаю, что мне еще сказать вам…

– Да я ничего лучшего от вас не хочу и слышать!

– Врач поражен. Он говорит, что еще несколько дней такого лечения – и дело пойдет на поправку.

– Несколько дней?

Что я могла ответить ему? У нас больше не было ни одного кубика крустозина.

– Возможно, что теперь понадобится уже немного, – снова сказал Стогин, и у меня сердце сжалось от этого робкого, неуверенного тона. – Вы… Почему вы молчите, Татьяна Петровна? Я говорил с Еленой Васильевной, и она тоже почему-то молчит.

– У нас больше ничего нет, товарищ Стогин. Можно приготовить, но для этого необходимо время.

– Много времени?

– Дня два-три.

Теперь он замолчал надолго.

– Что же делать?

– Вы говорите от Елены Васильевны?

– Да. Она у Катеньки.

– Попросите ее к телефону.

Но крустозин не появился оттого, что мы с добрый час проговорили с Леной.

После работы я поехала взглянуть на девочку и была поражена тем, насколько ей стало лучше. Озноб прекратился, боли пришли. Температура почти не поднялась к вечеру – впервые за время болезни. По-прежнему мертвенно-бледным было маленькое, осунувшееся лицо, но слабое мерцание жизни мелькнуло в глазах, когда Лена поцеловала ей ручку.

Значит, мы были правы? Ах, если бы можно было продолжать эти впрыскивания! Быть может, нам удалось бы одержать двойную победу, двойную, потому что мы не только спасли бы Катеньку Стогину, но доказали бы, что с помощью крустозина можно спасти не одну, а тысячи человеческих жизней.

Но крустозина не было, и никакими силами невозможно было заставить плесневой грибок ускорить свою работу. Крустозина не было, и Катеньке стало хуже, и Стогин звонил и приезжал, и сидел в вестибюле, опустив голову, провожая каждого входящего и уходящего остановившимся взглядом. Он унес из лаборатории бульон (питательную среду, на которой растет грибок). Девочка выпила этот бульон. Разумеется, это не принесло ей – и не могло принести – ни малейшего облегчения.

Враг, с которым мы так и не справились, – время – продолжал действовать против нас. На любом лабораторном столе можно было найти пробирку со старым, потерявшим активность крустозином. А в термостатах медленно вырастал плесневой грибок, из которого можно было приготовить свежий препарат только через девять-десять дней после посева.

Мы с Леной поехали к профессору Вишнякову, одному из лучших терапевтов Советского Союза, и привезли его к больной, вернее было бы сказать – к умирающей. Профессор выслушал ее, посмотрел анализы, температурный листок.

– Так вы думаете, Татьяна Петровна, что улучшение наступило после впрыскивания вашего препарата?

– Да. Но препарата больше нет. Чтобы приготовить его, нужно время.

Грузный человек с умными усталыми глазами внимательно слушал, подняв большие старческие брови.

– Еще хотя бы два-три дня, и, быть может, ее удастся спасти.

Он чуть-чуть улыбнулся и печально пожал плечами.

– Я бы хотел, чтобы это было так. Ну что ж, сделаем все, что возможно.

Я почти не выходила из лаборатории и не знаю, как он боролся с надвигавшейся смертью, какими средствами воспользовался, чтобы отвоевать эти немногие дни. Но борьба шла, непрерывная, неустанная, острая.

Кажется, и мы сделали все, что могли за эти стремительно пролетевшие дни! Матрацы с питательной средой, на которой росла зеленая плесень, длинными рядами выстроились во всех термостатах. Везде, куда ни взглянешь, стояли эти плоские сосуды, и в каждом – мы были в этом уверены – таилась частица жизни, которую мы хотели вернуть Кате Стогиной, вернуть во что бы то ни стало!

К исходу третьего дня нам удалось приготовить препарат, и ассистенты Вишнякова стали вводить его внутривенно по пять кубиков через каждые три часа.

…Все перепуталось – дни и ночи. Все сдвинулось, смешалось: работа, какие-то дела, отчеты, отпуска – то, что еще неделю назад могло, казалось, существовать одновременно и независимо от болезни Кати. И все соединилось у постели маленькой худенькой девочки, лежавшей на высокой подушке с крепко затянутой полотенцем головой.

Все то же. Маленькая надежда. Никакой надежды. Как будто меньше одышка? Снова надежда.

Умное, с пристальным взглядом лицо Вишнякова, часами изучающего новое «воскресение из мертвых». Напряженно наблюдаем и мы. Час за часом. Ночью и днем. Меняется ли – и в чем – картина болезни? Так все-таки есть надежда? Да, может быть. Осторожные недомолвки врачей.

И все-таки девочке становится легче. Температура падает. Уменьшается резкая бледность. Давно миновали три дня, которые я требовала у знаменитого терапевта, а Катя живет…

– И будет жить? – спрашиваю я Вишнякова, который поздним вечером выходит из дома на Крымской площади. Мы с Леной провожаем его, и он идет между нами, задумчивый, рассеянный, тяжело опираясь на палку.

– Пока я могу сказать только одно: вот уже скоро сорок лет, как я наблюдаю эту тяжелую болезнь, и впервые не узнал ее. Вы совершили чудо. Но одна ласточка не делает весны. Будущее покажет.
[1] [2] [3]