Глава II Сердце горит (1)
[1] [2] [3] [4]Глава II Сердце горит
Через три дня Володя застал дома мать заплаканной.
— Ты что, мама? — встрепенулся он.
Евдокия Тимофеевна мотнула головой в сторону репродуктора:
— Расстроилась я, Вова… Передавали сейчас про летчика одного нашего. Его из орудия подожгли, бензин у него загорелся в воздухе, так он взял самолет на фашистов… И сам с ними взорвался… Вот до чего их ненавидел! А молодой, наверное. Мог бы, поди, с парашютом соскочить, а не захотел. На смерть решился. Фамилию вот не разобрала, капитан какой-то — Поспелов, кажется…
Володя слушал мать, закусив губу, и перевел дыхание только тогда, когда она кончила. Он сейчас же помчался на улицу Ленина, где расклеивались ежедневно сообщения Совинформбюро. И там он, мусоля от волнения карандаш, отчего на губе у него образовалась темная полоска, переписал в свой дневник:
«Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя».
Володя переписал аккуратно эти строки сообщения, потом дома обвел их чернилами.
Вечером он прочел их Светлане Смирновой. И, прочтя, добавил:
— Вот так бы и Чкалов на его месте сделал, если бы живой был! Знаешь, я уверен!
Однажды вечером к нему прибежала Светлана. У нее было очень расстроенное лицо.
— Володя — сказала она, — ты очень устал?
Володя, у которого все тело и руки ныли после работы на огородах, где пионеры помогали семьям фронтовиков, спросил:
— А что?
— Помнишь, ты на Пироговскую ходил кораблик чинить? Им извещение пришло: отец в танке сгорел. Такое у них там творятся, прямо я и не знаю, что делать… Маленький этот… Я даже не думала, что он понимает… А он как вцепился в мать, так и не отдерешь прямо. Давай вместе туда сходим!..
Евдокия Тимофеевна, убиравшая наутро залу, удивилась пустоте на Володином столе. Она не сразу поняла, чего тут не хватает. Корабли давно уплыли отсюда, но Евдокия Тимофеевна хорошо помнила, что вчера еще стол был чем-то занят.
— Володя, — позвала она сына, — не могу я никак припомнить, что у тебя вчера тут на столе было… Недостает чего-то…
Володя вскинул на мать немного смущенный взгляд из-под ресниц:
— Модель тут стояла… которая из Артека…
— Пускать ходил?
— Ну да, есть у меня время, как раз… Я ее на Пироговскую снес. Мальчишке тому подарил, у которого отец в танке сгорел. Он все ревел, ревел… Меня, мама, такая жалость взяла! Я уж его и так и эдак… Ну никак, понимаешь! Плачет, и все. Я тогда принес модель да как запустил ее! А он так руками в ладоши — хлоп-хлоп! И засмеялся сразу. А как в руки ее взял, так затрясся весь. Ну, я ему и отдал. Пускай…
— А не жалко было? — спросила мать и наклонила голову, с лаской оглядывая сына. «Совсем как Никифор: что свое — все отдаст», — подумала она.
— Было немножко, — признался Володя, — только мальчонку того еще больше жалко было… Ну, и ладно про то, — неожиданно прервал он сам себя и нахмурился. …Занятия, как всегда, начались 1 сентября. Обычно в этот день все здание школы, отвыкшей за лето от шума, оглашал бурный гам. А сегодня ребята тихо собрались в большом зале. И директор Яков Яковлевич произнес коротенькую речь.
— Друзья, — сказал он, — сегодня, как и в прошлые годы, мы начинаем занятия. Мы встречаем этот большой для каждого советского учителя и школьника день в не совсем привычной обстановке. Я вижу по вашим лицам, я чувствую по той серьезности, с какой вы сегодня пришли сюда, что вы сами понимаете, какие тяжкие испытания выпали сейчас нашей Родине. Враг хочет не только отнять у нас землю и лишить миллионы людей жизни… Он вознамерился уничтожить все, что мы завоевали под славным знаменем Ленина. Мы завоевали для себя право на труд, свободный вольный труд. Фашисты хотят сделать труд снова проклятьем для человека, а нас превратить в своих рабов. Мы провозгласили и утвердили право человека на отдых, на обеспеченную старость. Фашисты умерщвляют беззащитных стариков, убивают детей. Мы как великое достижение Октябрьской революции закрепили за каждым нашим человеком право на образование. Фашисты хотят отнять у нас свет знания, ввергнуть нас во тьму животного невежества. Но мы, ваши учителя, гордые тем, что нам доверено осуществить право каждого из вас на овладение знанием, заявляем на весь мир: как бы ни гремели пушки, они не заглушат голоса учителя, который будет всегда раздаваться в этих стенах, пока они стоят…
Потом выступали комсомольцы-старшеклассники. Когда Яков Яковлевич уже собирался дать команду: «По классам!» — поднял руку Володя. Все оглянулись на него с удивлением. Володя в школе был застенчив и редко выступал на больших собраниях.
— Что ты хочешь сказать, Дубинин? — спросил директор.
— Мне хочется… Можно мне прочесть стихотворение про летчика Гастелло? Я из журнала «Огонек» выучил.
— Ну что же, прочти, — разрешил директор. — Тише! — прикрикнул он на пионеров, которые недоуменно переговаривались, посматривая на Володю.
Никто не ожидал этого от Дубинина. Володя вышел на середину зала, где стоял директор, поправил алый галстук и неожиданно звонким, заставившим всех сразу притихнуть голосом прочел стихи, которые он нашел вчера в «Огоньке» и сразу заучил наизусть:
Володя посмотрел на пионеров, отыскал глазами Светлану Смирнову, которая слушала его с вытянутой от внимания шеей, приподнявшись на носки.
Все слушали его — старшеклассники, с физиономий которых быстро сошла привычная надменность, и малыши, восторженно взиравшие на своего любимца, и Юлия Львовна, рядом с белой головой которой особенно черной казалась шевелюра Ефима Леонтьевича, и директор Яков Яковлевич, и Мария Никифоровна, географичка, и физик Василий Платонович, и друзья Володи: Аркаша Кругликов, Миша Донченко, Володя Киселевский и Светлана Смирнова. Все слушали его. И голос Володи крепчал с каждым словом:
Он кончил, и кто-то из малышей захлопал, но тотчас же спрятал руки, испуганно посматривая на соседей: может быть, не полагалось по случаю войны, да еще после таких серьезных стихов, аплодировать? Но Юлия Львовна, протянув к Володе тонкие руки, несколько раз громко ударила ладонью о ладонь. И тогда все зааплодировали бурно, рьяно, восторженно.
Всем, конечно, захотелось получить эти стихи на память. Когда Володя проходил на свое место, ему со всех сторон шептали: «Дубинин, дай списать стихотворение…», «Перепишешь мне на память?»
Так и начались в школе занятия. Как прежде, звонил звонок, входили в класс учителя с картами, скатанными в трубку, с журналами под мышкой, с чучелами птиц, гипсовыми слепками и различными приборами в руках. За партами все вставали, потом садились, начинался урок.
Все как будто шло своим порядком, давно заведенным и прочно укоренившимся. Но Володе часто на уроке начинало казаться, что все это не настоящее, все это теперь лишь изображает школьные занятия. И Василий Платонович, объясняя рычаг второго рода, смотрит в окно и думает, наверное, о том, о чем думает и он сам, Володя: о войне, о фронте, который становится все ближе и ближе. И во время какой-нибудь письменной работы, когда в тишине класса слышался только сосредоточенный шорох перьев о бумагу или легкий скрип парты под потянувшимся учеником, на Володю находило вдруг страдное оцепенение: он не мог собрать мыслей. Ему начинало казаться диким и невозможным, что в то время, когда на страну навалилось такое страшное бедствие, они сидят как ни в чем не бывало в классе, водят перышком, что-то складывают, вычитают, выносят за скобки, упрощают… А он слышал в разговорах, читал в сводках и сообщениях, что враг уже идет на Крым. Володе, казалось странным, почему не только в школе, но и в городе все шло обычным порядком: люди ходили на работу, торговали магазины, продавались бычки на базаре…
Мог ли он знать, что за этим видимым для всех, привычным ходом жизни зрело уже другое, трудное, пока еще творимое втайне дело, которое должно было в близком будущем помочь борьбе народа и приблизить ее страстно ожидаемый исход!
Володя не знал, что дело это секретно делают люди, среди которых было много знакомых, друзей отца, не раз бывавших у них дома в гостях.
Мог ли кто думать, что скромный, молчаливый дядя Гриценко на Старого Карантина посвящен в эту тайну, о существовании которой Володя даже не догадывался! Откуда было знать Володе, что несколько раз уже встречавшийся ему на улице худощавый пожилой человек в черных очках, палкой нащупывающий дорогу, не кто иной, как товарищ Андрей, известный под этим именем лишь двум-трем партийным руководителям города? Он по поручению партии и руководил тем тайным делом, которое постепенно подчиняло себе все подготовительные оборонные работы на заводах и предприятиях, в каменоломнях и учреждениях. Но никто, даже из людей, выполнявших эти задания, не знал, что под кличкой «Андрей» действует приехавший из Симферополя для организации большевистского подполья — на случай, если враг прорвется в эти края, — старый большевик, опытный подпольщик Иван Андреевич Козлов, только что перенесший тяжелую операцию глаз, полуслепой, но не пожелавший в тяжелые для Родины дни оставаться в больнице…
Обросший бородой, согбенный, он терпеливо стоял вместе со всеми в очередях у магазинов, катил к себе домой полученный бочонок с соленой камсой; постукивая палочкой по плитам тротуара, осторожно пробирался среди прохожих на улицах. Кто бы мог догадаться, что этот такой неприметный человек с мешком за плечами уже в пятый раз за свою жизнь уходит в большевистское подполье, чтобы организовать сопротивление врагу! Знал об этом только секретарь городского комитета партии товарищ Сирота, которого Володя прежде не раз видел в Доме пионеров и однажды даже показывал ему свою скоростную модель. Володя и сейчас часто встречал товарища Сироту в порту, издали видел его у зенитных батарей на Митридате. Секретарь горкома партии стал председателем городского Комитета Обороны. Но никто (а в том числе, конечно, и Володя) не подозревал о связи, которая существовала между действиями энергичного, быстро двигавшегося товарища Сироты и медлительным старичком в черных очках, который иногда прохаживался вдоль набережной, нащупывая палочкой дорогу…
Между тем на заводе Войкова и на железорудном комбинате рабочие уже готовили два бронепоезда. Все перестраивалось на военный лад. В Камыш-Буруне и по всему побережью мобилизовали весь рыбацкий флот. На катерах и шаландах устанавливали пушки. Маленькие рыболовецкие суда превращались в военные корабли. Даже на консервном заводе делали теперь гранаты, а на табачной фабрике изготовляли котелки, траншейные печки, оборудовали походные хлебопекарни.
Володя заметил как-то вечером, что исчезло яркое зарево, которое обычно полыхало над заводом имени Войкова. Там, за заводом, была шлаковая свалка, и когда ночью выливали ковши со шлаком, то на десятки километров вокруг все озарялось розоватыми отсветами. Володя не зная, что коммунисты завода вместе с комсомольцами дни и ночи работали, возводя вокруг завода высокие стены из кирпичей, которые замаскировали свалку, и что самолеты Черноморского флота специально подымались по ночам над Керчью, проверяя, не видны ли с воздуха каленые горы шлака. Володя не знал также, что все наиболее ценное оборудование уже вывозится из города на Урал, а по ночам через пролив — на рыбацких баркасах, на самодельных плотах из бочек, сбитых дощатыми настилами, — переправляют сотни тысяч голов скота, перебрасывая его на Тамань.
Не знал Володя и того, что в Керченский горком уже сыплются заявления от коммунистов и комсомольцев, от беспартийных граждан, которые просят зачислить их заранее в партизанские отряды, если понадобится организовать такие. Товарища Сироту осаждали старые партизаны 1919 года:
— Мы к тебе, товарищ секретарь! Давай зачисляй. Пришло времечко и нам старые кости размять. Давай задание.
В разных районах создавались продовольственные запасы, склады оружия, в каменоломни спускались бетонированные ванны для хранения питьевой воды. Везде — я на заводе Войкова, и на Камыш-Бурунском комбинате, и на Судостроительном — были созданы возглавленные коммунистами, смелыми и решительными людьми, группы подрывников.
Но откуда было знать все это школьнику?
Люди, которым Коммунистическая партия доверила это трудное, опасное задание, умели хранить тайну и делать до поры до времени свое дело незаметным для всех.
Все чаще и чаще стали взвывать над Керчью сирены воздушной тревоги. И тогда над Митридатом с треском лопались мелкие облачка зенитных разрывов.
Двадцать седьмого октября, когда Володя вместе со всем классом решал контрольные письменные задачки по физике, за окнами школы завыла, забираясь все выше над городом, будто взбегая на вершину Митридата, портовая сирена. Заголосили пароходы. Ветер принес далекие выстрелы зениток, словно где-то откупоривали множество бутылок одну за другой.
Дверь класса резко открылась, вошла Юлия Львовна.
— Простите, Василий Платонович… В городе воздушная тревога, — сказала она. — Ребята, книги оставьте в партах, а сами сейчас же выходите из класса и спускайтесь в убежище. Спокойно. Без толкотни. Места всем там хватит. Дубинин! Ты что, считаешь себя неуязвимым? Почему ты остаешься?
— А я не остаюсь, Юлия Львовна. Только я в убежище не пойду.
[1] [2] [3] [4]
Добавить комментарий
- Обязательные поля обозначены *.