& Петров Евгений. Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове (4)

Вот точно так же, сказал Ильф, и Гюго с его неожиданными и гремящими отступлениями от прямого повествования. Идет оно неторопливо, читатель ничего не подозревает, - и вдруг как снег на голову обрушивается длиннейшее отступление - о компрачикосах, бурях к океане или истории парижских клоак. О чем угодно.

Отступления эти с громом проносятся мимо ошеломленного читателя.

Но вскоре все стихает, и снова плавным потоком льется последовательный рассказ.

Я спорил с Ильфом. Мне нравилась манера Гюго. Я думал тогда - и думаю это и сейчас, - что повествование должно быть совершенно свободным, дерзким, что единственный закон для него - это воля автора.

Об этом и многом другом мы спорили в сумрачной столовой. Пришла сырая зима. В два часа уже зажигали электричество, снег за окнами становился синим. Уличные фонари желтели, гортензии на столиках оживали и покрывались в свете лампочек слабым румянцем. Регинин утверждал, что цветы, как и люди, стали неврастениками. Всем известно, что неврастеники мутно и расслабленно проводят день, а к вечеру веселеют и расцветают.

Однажды в столовую вошел с таинственным видом Семен Гехт.

Я познакомился с ним в редакции "На вахте". Он приносил туда очерки о маленьких черноморских портах. Не об Одессах, Херсонах и Николаевах, а о таких приморских городках, как, скажем, Очаков, Алешки, Голая Пристань или Скадовск. Там пароходы подваливали к скрипучим шатким пристаням, облепленным рыбьей чешуей.

Очерки были лаконичные, сочные и живописные, как черноморские гамливые базары. Написаны они были просто, но, как говорил Женя Иванов, "с непонятным секретом".

Секрет этот заключался в том, что очерки эти резко действовали на все пять человеческих чувств.

Они пахли морем, акацией и нагретым камнем-ракушечником.

Вы осязали на своем лице веяние разнообразных морских ветров, а на руках - смолистые канаты. В них между волокон пеньки поблескивали маленькие кристаллы соли.

Вы чувствовали вкус зеленоватой едкой брынзы и маленьких дынь канталуп.

Вы видели все со стереоскопической выпуклостью, даже далекие, совершенно прозрачные облака над Клинбурнской косой.

И вы слышали острый и певучий береговой говор ничему не удивляющихся, но смертельно любопытных южан, - особенно певучий во время ссор и перебранок.

Чем это достигалось, я не знаю. Очерки почти забыты, но такое впечатление о них осталось у меня до сих пор в полной силе.

Есть люди, которые, независимо от того, много или мало они написали, являются писателями по самой своей сути, по составу крови, по огромной заинтересованности окружающим, по общительности, по образности мысли.

У таких людей жизнь связана с писательской работой непрерывно и навсегда. Таким человеком и писателем был и остается Гехт.

На этот раз загадочный вид Гехта насторожил всех. Но, будто по уговору, никто ни о чем не спрашивал.

Гехт крепился недолго. Подмигнув нам, он вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

- Вот! - сказал он. - Получайте предисловие Бабеля к нашему сборнику!

- Да оно же короче воробьиного носа, - заметил кто-то. - Просто отписка!

Гехт возмутился:

- Важно не сколько, а как. Зулусы!

Он развернул листок и прочел предисловие. Мы слушали и смеялись, обрадованные легким и пленительным юмором этого, очевидно самого короткого, предисловия в мире.
[1] [2] [3] [4]