& Петров Евгений. Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове (11)

Не знаю, удалось ли мне хоть в какой-либо степени дать читателю представление о том, какой человек был Петров. Помог ли я читателю увидеть Петрова таким, каким его помнят те, кто с ним встречался, - всегда взволнованным и вместе с тем удивительно сдержанным и корректным, всегда готовым взяться за любое дело, куда угодно поехать, подружиться с человеком, если он стоил того, или повздорить, если для этого были причины?

Почувствует ли читатель, как великолепно этот человек был приспособлен для жизни, для работы, для борьбы, как жадно он жил, работал, боролся?

И как многому можно было научиться, работая вместе с ним и следуя за ним по тем неизменно трудным дорогам, которые он избирал...

ЕВГЕНИЙ ШАТРОВ

НА КОНСУЛЬТАЦИИ

- Да, да, прочел... Встретимся послезавтра, в два часа дня, в "Литературной газете".

Я бережно положил телефонную трубку. Встречу назначил Евгений Петров. Писал я тогда (1939 год) в соавторстве с С. Шатровым, и наши фельетоны уже печатались в "Крокодиле", в "Смене", в "Комсомольской правде". Хотелось узнать мнение о себе такого строгого редактора, как Петров. Мы послали ему два новых фельетона с просьбой "проконсультировать".

В назначенное Евгением Петровичем послезавтра соавтор мой был болен, и я отправился в "Литературную газету" один. Петров опоздал на пять минут. Он вошел, стройный, худощавый, стремительный, приглаживая на ходу волосы, и тут же извинился за опоздание.

Отыскав пустующую комнату, мы сели за небольшой квадратный столик, вроде шахматного. Петров выглядел очень усталым, невыспавшимся. Вынув из внутреннего кармана пиджака наши рукописи, он положил их перед собой. Затем достал тоненький автоматический карандашик в металлической оправе.

Один фельетон Евгений Петрович отодвинул в сторону, а другой быстро пробежал, ставя кое-где на полях птички. Отодвинутый фельетон представлял собой юмористическое повествование о некоем вымышленном поэте, пишущем только на юбилейные темы. Хитрыми мотивировками мы заставили нашего героя лишиться настольного календаря, после чего он претерпевал творческую катастрофу.

Кончив расставлять птички, Петров тронул пальцами рукопись отложенного фельетона и сказал:

- Это печатать нельзя! Календарь - старая тема, о календарях уже было.

- У кого было? - спросил я.

- Не помню, но было. Ах, да, Катаев писал о календаре! И еще кто-то... А для того, чтобы иметь собственный голос, нельзя писать о том, о чем уже писалось. Пусть писалось не именно это, а что-то похожее, напоминающее, близкое. Все равно нельзя повторять! Мысль должна быть абсолютно новой.

Он сделал короткую паузу, а затем, оживляясь все больше, продолжал:

- Существует множество банальных тем, которыми нельзя пользоваться, несмотря на их сохранившуюся актуальность. Нельзя писать о теще, хотя и сейчас есть тещи, отравляющие человеку жизнь. После революции возникла тема о фининспекторе. Она так исписана, что звучит как тема о теще. Несколько лет писалось о том, что машинистка - кисейная барышня. Затем пришлось писать фельетоны, доказывая обратное, доказывая, что машинистка труженица. Тема жалобной книги возникла до революции. Ввел ее Чехов. Но теперь бесконечно повторяют Чехова, пишут про жалобную книгу "по Чехову". Нельзя этого делать!

Петров уже встал со стула и ходил по комнате, энергично жестикулируя.

- Фельетонист должен развивать в себе отвращение к банальности! говорил он. - Важно, кто сказал первый, а не кто удачно перепел или усовершенствовал. Ремингтон изобрел пишущую машинку и умер в бедности. Машинку после его смерти усовершенствовали, но на ней стоит "Ремингтон". История проявляет пластинки, и тогда выясняется, кто сказал первый, кто открыл! Все это относится не только к теме фельетонов, но и к приемам, выражениям, словам...

Евгений Петрович взял одну из наших рукописей и, уже мягко, сказал:

- Вот есть здесь фамилия Пружанский! А ведь эта фамилия уже была, у нас с Ильфом была.
[1] [2] [3] [4]