ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. Глава XXXVI. Изгнание из рая

[1] [2]

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Глава XXXVI

Изгнание из рая

Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет,[431] время шло обычным своим порядком. За пыльным московским маем пришел пыльный июнь, в уездном городе N автомобиль Г-1, повредившись на ухабе, стоял уже две недели на углу Старопанской площади и улицы имени тов. Губернского, время от времени заволакивая окрестность отчаянным дымом. Из Старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» – у них была взята подписка о невыезде. Вдова Грицацуева (знойная женщина, мечта поэта) возвратилась к своему бакалейному делу и была оштрафована на пятнадцать рублей за то, что не вывесила на видном месте прейскурант цен на мыло, перец, синьку и прочие мелочные товары. Забывчивость, простительная женщине с большим сердцем!

За день до суда, назначенного на двадцать первое июня, кассир Асокин пришел к Агафону Шахову, сел на диван и заплакал. Писатель в купальном халате полулежал в кресле и курил самокрутку.

– Пропал я, Агафон Васильевич, – сказал кассир, – засудят меня теперь.

– Как же это тебя угораздило? – наставительно спросил Шахов.

– Из-за вас пропал, Агафон Васильевич.

– А я тут при чем, интересно знать?

– Смутили меня, товарищ Шахов. Клеветы про меня написали. Никогда я таким не был.

– Чего же тебе, дура, надо от меня?

– Ничего не надо. Только через вашу книгу я пропал. Завтра судить будут. А главное – место потерял. Куда теперь приткнешься?

– Неужели же моя книга так подействовала?

– Подействовала, Агафон Васильевич. Прямо так подействовала, что и сам не знаю, как случилось все.

– Замечательно! – воскликнул писатель.

Он был польщен. Никогда еще не видел он так ясно воздействия художественного слова на интеллект читателя. Жалко было лишь, что этот показательный случай останется неизвестным критике и читательской массе. Агафон запустил пальцы в свою котлетообразную бородку и задумался. Асокин выбирал слезу из глаза темным носовым платком.

– Вот что, братец, – вымолвил писатель задушевным голосом, – в чем, собственно, твое дело? Чего ты боишься? Украл? Да, украл. Украл сто рублей, поддавшись неотразимому влиянию романа Агафона Шахова «Бег волны», издательство «Васильевские четверги» [432], тираж 10000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек.

– Очень понимаю-с. Так оно и было. Полагаете, Агафон Васильевич, что условно дадут?

– Ну, это уж обязательно. Только ты все как есть выкладывай. Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол, моральный мой убийца…

– Да разве ж я посмею, Агафон Васильевич, осрамить автора!..

– Срами!

– Да разве ж я вас выдам?!

– Выдавай, голубчик. Моя вина.

– Ни в жизнь на вас тень я не брошу!

– Бросай, милый, большую широколиственную тень брось! Да не забудь про порнографию рассказать, про голых девочек, про Феничку не забудь. Помнишь, как там сказано?

– Как же, Агафон Васильевич! «Пышная грудь, здоровый румянец и крепкая линия бедер»…

– Вот, вот, вот. И Эсмеральдочка. Хищные зубы, какая-то там линия бедер…

– Наташка у вас красивенькая получилась… Раз меня уволили, я вашу книжку каждый день читаю.

– И тем лучше. Почитай ее еще сегодня вечером, а завтра все выкладывай. Про меня скажи, что я деморализатор общества, скажи, что взрослому мужчине после моей книжки прямо удержу нет. Захватывающая, скажи, книжка и описаны, мал, в ней сцены невыразимой половой распущенности.

– Так и говорить?

– Так и говори. Роман Агафона Шахова «Бег волны», не забудешь? Издательство «Васильевские четверги», тираж 10 000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек. Скажи, что, мол, во всех магазинах, киосках и на станциях железных дорог продается.

– Вы мне, Агафон Васильевич, лучше запишите, а то забуду.

Писатель опустился в кресло и набросал полную исповедь растратчика. Тут были, главным образом, бедра, несколько раз указывалась цена книги, несомненно, невысокая для такого большого количества страниц, размер тиража и адрес склада изд-ва «Васильевские четверги» – Кошков пер., дом № 21, кв. 17а.

Обнадеженный кассир выпросил на прощание новую книгу Шахова под названием «Повесть о потерянной невинности или в борьбе с халатностью».

– Так ты иди, братец, – сказал Шахов, – и не греши больше. Нечистоплотно это.

– Так я пойду, Агафон Васильевич. Значит, вы думаете, дадут условно?

– Это от тебя зависит. Ты больше на книгу вали. Тогда и выкрутишься.

Выпроводив кассира, Шахов сделал по комнате несколько танцевальных движений и промурлыкал:

– Бейте в бубны, пусть звенят гитары… [433]

Потом он позвонил в издательство «Васильевские четверги».

– Печатайте четвертое издание «Бега волны», печатайте, печатайте, не бойтесь!.. Это говорит вам Агафон Шахов!

– Есть! – повторил Остап сорвавшимся голосом. – Держите!

Ипполит Матвеевич принял в свои трепещущие руки плоский деревянный ящичек. Остап в темноте продолжал рыться в стуле. Блеснул береговой маячок. На воду лег золотой столбик и поплыл за пароходом.

– Что за черт, – сказал Остап. – Больше ничего нет!

– Н-н-не может быть! – пролепетал Ипполит Матвеевич.

– Ну, вы тоже посмотрите!

Воробьянинов, не дыша, пал на колени и по локоть всунул руку под сиденье. Между пальцами он ощутил основание пружины. Больше ничего твердого не было. От стула шел сухой мерзкий запах потревоженной пыли.

– Нету? – спросил Остап.

– Нет.

Тогда Остап приподнял стул и выбросил его далеко за борт. Послышался тяжелый всплеск. Вздрагивая от ночной сырости, концессионеры в сомнении вернулись к себе в каюту.

– Так, – сказал Бендер. – Что-то мы во всяком случае нашли.

Ипполит Матвеевич достал из кармана ящичек. Воробьянинов осовело посмотрел на него.

– Давайте, давайте! Чего глаза пялите?

Ящичек открыли. На дне его лежала медная позеленевшая пластинка с надписью:

Мастеръ Гамбсъ этимъ полукресломъ

начинаетъ новую партiю мебели.

1865 г.
Санктъ-Петербургъ.

Надпись эту Остап прочел вслух.

– А где же бриллианты ? – спросил Ипполит Матвеевич.

– Вы поразительно догадливы, дорогой охотник за табуретками, бриллиантов, как видите, нет.

– Я не могу больше! – воскликнул Воробьянинов в отчаянии. – Это выше моих сил!

На него было жалко смотреть. Отросшие слегка усы двигались, стекла пенсне были туманны. Казалось, что в отчаянии он бьет себя ушами по щекам.

– Чего вы не можете? – спросил Остап.

Холодный, рассудительный голос великого комбинатора оказал свое обычное магическое действие. Воробьянинов вытянул руки по вытертым швам и замолчал.

– Молчи, грусть, молчи, Киса! Когда-нибудь мы посмеемся над дурацким восьмым стулом, в котором нашлась глупая дощечка. Держитесь. Тут есть еще три стула – девяносто девять шансов из ста!..

За ночь на щеке огорченного до крайности Ипполита Матвеевича выскочил вулканический прыщ. Все страдания, все неудачи, вся мука погони за бриллиантами – все это, казалось, ушло в прыщ и отливало теперь перламутром, закатной вишней и синькой.

– Это вы нарочно? – спросил Остап.

Ипполит Матвеевич конвульсивно вздохнул и, высокий, чуть согнутый, как удочка, пошел за красками. Началось изготовление транспаранта. Концессионеры трудились на верхней палубе.

И начался третий день плаванья. Начался он короткой стычкой духового оркестра со звуковым оформлением из-за места для репетиций.

После завтрака к корме, одновременно с двух сторон, направились здоровяки с медными трубами и худые рыцари эсмарховских кружек. Первым на кормовую скамью успел усесться Галкин. Вторым прибежал кларнет из духового оркестра.

– Место занято, – хмуро сказал Галкин.

– Кем занято? – зловеще спросил кларнет.

– Мною, Галкиным.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.