ЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ В РУССКИХ СЕЛЕНЬЯХ

Пожилая грузинка некогда была юной красавицей и была по уши влюблена в молодого журналиста и пламенного оратора – некоего Ираклия Церетели. Нынче это имя никому уже ничего не говорит, а был он одним из лидеров меньшевиков, одним из тех, кто хотел Россию по совсем иному повести пути после Февральской революции. Так получилось, что юная красавица оказалась в Питере в семнадцатом году и попала на тот известный съезд, где Церетели произнес свои известные слова о том, что нету в настоящее время партии, которая с полным правом может взять власть в свои руки. С замиранием сердца слушала девушка своего любимого, когда сидевший прямо перед ней лысый человек с мерзкими волосиками на затылке, громко и картаво крикнув: «Есть такая партия!» – вскочил и двинулся к трибуне. Вспыхнув от гнева и возмущения, девушка отчаянно крикнула ему в спину: «Вернитесь, гадкий выскочка!»– но человек этот ее не услышал.

– А ведь если бы услышал, всё в России сложилось бы намного удачней, – задумчиво добавила рассказчица. – Всегда надо слушаться женщину на крутых поворотах.

Разумеется, она эту историю держала в тайне несколько десятков лет, но времена посветлели, и в театре как-то рассказала она коллегам, как чуть не вернула Ленина на место и едва тем самым не спасла Россию. И с тех пор на день рождения получает ежегодно торт с такой надписью.

А теперь вернусь я снова к Вам, Людмила Наумовна, – если бы Вы знали, как я хорошо Вас помню по сей день! Историю, что только что была – я ведь успел Вам рассказать, не правда ли? По-моему, успел.

В восемнадцатом году красотка Люда вышла замуж, – молодые сразу же уехали в Париж в свадебное путешествие.

Всё, что случилось дальше в ее жизни, знали немногие – для всех Людмила Давидович оставалась только бездонным источником смешных историй, шуток и беспечных реплик на любую тему.

А в Париж после приезда очень вскоре пришла телеграмма о смертельной болезни матери. Люда немедленно примчалась в Петроград, а возвратиться к мужу не смогла уже, и больше никогда они не встретились. Отца арестовали в тридцать седьмом, придя за ним точно в день рождения дочери, и с тех пор Людмила Наумовна никогда не отмечала свой день рождения. Был отец ее осужден как норвежский шпион, а когда в пятидесятых, получая справку о посмертной реабилитации, спросила она чиновника, почему отец объявлен был именно норвежским шпионом, чиновник равнодушно и любезно пояснил: очевидно, датский и шведский уже были в тот день, и следователю не хотелось повторяться.

А еще была в ее жизни блокадная зима в Ленинграде, и оттуда привезла Людмила Наумовна записи настолько уникальные, что их много-много лет боялись напечатать журналы. Только вовсе не из-за описанных кошмаров, а наоборот: удивительная эта женщина записывала только смешное. Там было множество и шуток, и забавностей, и реплик, отчего по неведомым законам этого поверхностного жанра пробирал мороз по коже, никакой бы черной краской не достичь такого впечатления.

А в Москве, куда она попала в сорок пятом, было невозможно прописаться. Только жизненные трудности любые – это для людей серьезных, а беспечных и легкомысленных лично опекает недремлющий счастливый случай. Гражданка Давидович робко зашла к начальнику паспортного стола какого-то районного отделения милиции в ту минуту, когда тот, блаженно жмурясь, слушал радио. Исполнялась песня Соловьева-Седого «Играй, мой баян». Повинуясь властному начальственному жесту, просительница робко застыла у стола. (Одно и то же отношение к любому начальству пронесла она сквозь всю свою жизнь: боялась и презирала. Кажется, была втайне убеждена, что в нашей жизни выбиваются в начальство только те, кто не совсем еще произошел из обезьяны.) Песня закончилась, разнеженный милиционер наставительно сказал стоявшей женщине:

– Вот какие замечательные песни люди пишут! (А не шляются по кабинетам, отрывая у занятого человека время, – слышалось в его тоне ясно и недвусмысленно.)

– Эту песню я написала. Слова песни, – застенчиво сказала Людмила Наумовна.

– Ты – такую песню? – и начальник приготовился разгневаться или рассмеяться.

– Могу книжку с нотами принести, – Людмила Наумовна на панибратское «ты» ничуть не обиделась.

– Да что мне твои ноты? Спеть можешь? – и начальник по-мальчишески раскрыл рот от любопытства.

И Людмила Наумовна спела. И начальник сразу поверил.

– Что же ты сразу не призналась? – восхищенно и укоризненно сказал он, беря бумаги. – Нам такие люди во как нужны в районе!

И, чтобы ускорить процедуру, сам понес бумаги секретарше.

Описал я этот эпизод прописки и в который раз с тоской подумал, каким рабством густо пахнет эта забавная житейская удача. Как мы жили в этой гнусной зависимости от какой-то хамской мелюзги (не говоря об общем климате неволи)? Тяготилась ли всем этим Людмила Наумовна, человек из самого старшего поколения, которое я застал?

Мне кажется, что нет. Было что-то неуловимо птичье в легкости ее существования, самом характере жизни и разговоров о ней. Я имею в виду птиц, застигнутых жестокой зимой и переживающих холода, ощущая инстинктом, что это временно, если удастся пережить, и непоправимо, ибо это стихия самой природы. Словно благодетельной слепотой было ограждено тогда сознание множества творческих людей (а ведь по певчим птицам виднее отношение к неволе). И это вовсе не от недалекости рассудка происходило, вовсе нет – душевной подсознательной защитой диктовалась эта слепота. Чтоб выжить, не свихнуться и не задохнуться от бессилия, отчаяния и тоски. Я говорю сейчас не о приспособленцах, рептилиях и просто всякой мерзоте, с ними все ясно и понятно. Но очень у многих умных и весьма порядочных людей старшего поколения замечал я эту странную отрешенность от реальности, словно действовали в них некие тайные вещества для спасительного самоослепления.

А кто мне не поверит, пусть о том же самом прочитает (много и подробно) в дневниках писательницы Лидии Гинзбург, одного из самых мудрых и безжалостных к себе людей тогдашнего времени.

Однако же порой их чувства прорывались наружу в таких диковинных поступках, что легко догадаться, какая вулканическая лава бушевала глубоко внутри. Одну такую историю я тут же изложу. Это было в годы, когда только-только появились телевизоры и к каждому счастливому владельцу время от времени деликатно напрашивались в гости соседи, чтобы часок на это чудо посмотреть. А в одной такой соседской семье в некоем московском доме проживала ветхая старушка-бабушка, уже много лет из квартиры не выходившая по общей дряхлости организма. Попросила старушка своих домашних, чтобы и ее взяли посмотреть телевизор. Однажды ее взяли, вскоре попросилась она опять – и не на что попало, а когда покажут снова кинофильм «Ленин в октябре». Его крутили тогда часто, и вскоре старушку снова привели, а с той поры водили каждый раз на этот фильм, и собирались все вокруг уже не ради телевизора. Старушка неподвижно и расслабленно сидела в кресле до начала эпизода, когда революционные матросы собираются под аркой Генерального штаба, чтобы по сигналу кинуться на штурм Зимнего дворца. Они кидались, и в ту же самую секунду ветхая, едва ходившая старушка, словно молодая тигрица на охоте, вскакивала тоже, выключала телевизор и, с энергичным наслаждением воскликнув: «Не добежали, голубчики!» – вновь превращалась в дряхлую бабушку.

Конечно, и в устройстве творческого зрения была еще одна причина птичьей легкости существования женщины, которую я очень полюбил. Ибо видела вокруг себя Людмила Наумовна – только смешное и забавное. В пятидесятые годы побыла она немного народным заседателем в суде. Это пробовала советская власть приспособить творческих людей к юриспруденции. В бытовых несложных разбирательствах поучаствовала тогда и Людмила Наумовна. Ни одной печальной тягостной истории память ее просто не сохранила. Словно не в суде она была, а в оперетте.

Вот разводилась молодая пара, а еще присутствовал сосед – важный свидетель необходимости развода: он лично видел на лестнице возле квартиры, как этот парень избивал свою жену. Тогда спросил его народный заседатель: почему же он не вмешался, видя, как мужчина избивает женщину? Чуть задумался свидетель и недоуменно пояснил:

– А я подумал: глупо это – двое на одну.

Еще любил я слушать заново ее историю, как разводился пожилой полковник. Он суду объяснил так:

– Смотрите сами, с этой женщиной я познакомился, когда был лейтенантом, а она – подавальщицей в офицерской столовой. Я с той поры немало изменился, я другой теперь, а она осталась как была, и я с ней больше жить не хочу.

И суд развел их, и сидела, плача, пожилая оставленная женщина, и подошел к ней народный заседатель, вальяжный и культурность источающий мужчина из торговли, и с укоризною сказал:

– А что же вы? Ведь надо было рость!

В те годы и поэт Светлов был народным заседателем, одну историю про его сонное сидение на уголке судейского стола я слышал тоже от Людмилы Наумовны.

Шло дело об изнасиловании во врачебном кабинете. Было что-то темное во всем происшествии: врач будто бы для овладения пациенткой использовал какие-то наркотики.

– Вот под наркозом он меня и снасильничал, – бойко и громко пояснила разбитная бабешка, – я не почувствовала, потому и не кричала.

Заседатель Светлов поднял голову с ладоней (он дремал, о стол облокотившись) и спросил:

– Скажите, пострадавшая, вас насиловали под общим или под местным наркозом?
[1] [2] [3] [4]