ДА, БЫЛИ ЛЮДИ В НАШЕ ВРЕМЯ (1)

Влез в полумесяц могендовид -

что день грядущий мне готовит?

Ничего хорошего грядущий день не готовил, и они вскоре разошлись. И замелькали снова разномастные подружки. А один приятель тут как раз решил жениться. Юликин об этом стих я помню целиком, хоть он не краток:

Уже сначала было ясно,

что кончится все очень пресно,

что шашни заводить опасно,

хотя и небезынтересно.

Однако, к ней влекомый страстно,

он трижды ей поклялся крестно,

что ежели она согласна

считать себя его невестой,

то он, до этих пор несчастный,

теперь, желая жить совместно,

готов на всё. О, миг прекрасный,

тебе в строку улечься тесно.

И ежесуточно (почасно)

встречались души их (телесно),

но ей претило жить негласно,

и маме стало всё известно.

Родня насела грубо, властно,

покоя лед мгновенно треснул…

Теперь он мечется напрасно.

Что будет дальше, всем известно.

Что, разве не прекрасные стихи? Но я стал вспоминать о Юликином творчестве ради публичного печатного покаяния. Ибо стих самый удачный я у Юлика украл. Себе в записную книжку записал его, везде читал (уже писал я в изобилии четверостишия и всюду завывал их), а когда хвалили именно этот, не хватало у меня душевных сил признаться, что не мой. А стих ушел в фольклор, поскольку качеством заслуживал того:

Лубянка по ночам не спит,

хотя за много лет устала,

меч перековывая в щит

и затыкая нам орала.

И вошел он в самиздатские списки моих стишков, и я молчал и утешался только тем, что кража мелкая, что некогда один купец так полюбил «Конька-горбунка», написанного Ершовым, что просто-напросто всю книгу напечатал заново под своей фамилией.

А Юлик эту кражу мне простил, но отомстил по-царски. Когда уже я в лагере сидел, вышла в Америке отменно собранная моя книжка. Щедрым жестом вставил туда Юлик (он ее и издавал) четыре своих собственных стиха – последние четыре в этой книжке. Мол, ты зажулил у меня один, так на тебе еще четыре! Про ненужность этого подарка я, естественно, и пикнуть не посмел. А может быть, вот так и следует наказывать злонравие? От страха получить вдогон еще четыре я ни одного его стиха уже не крал. А шутки – крал, уж очень много у него их было.

После моего ареста заступаться за меня кинулись многие люди. Ни один заграничный гость семинара ученых-отказников не покидал Москву без поручения от семьи Браиловских: позвонить, передать очередное сообщение, принять участие в кампании протеста. И сюда же, к Ире и Вите, обращались иностранные корреспонденты, заинтересованные странной шумихой вокруг какого-то исчезнувшего литератора. Чем это было чревато для самих Браиловских – говорить излишне. А в Израиле обивал все. пороги мой свояк Гриша Патлас (мы женаты на сестрах) – его семья только выехала, и, забросив заботы по обживанию, он отчаянно пытался мне помочь. Друзья и близкие добились главного – они спасли мне честь, ибо судили меня по фальшивым уголовным показаниям и мучительно мне было думать в камере, что кто-нибудь поверит в их подлинность.
[1] [2] [3] [4]