Книга странствий (15)

Уголовные паханы запросто сговорились с начальником гаража (у того жена и маленькая дочь, он согласился сразу), так что всё оформлено на трудовой коллектив. А все шестёрки уголовные и прихлебательская шелупонь из уголовников помельче - все в охране и опять же от сторожевых псов ничем не отличаются (разве что галстуками, когда едут в соседние деревни). Среди них полным-полно и бывших надзирателей - руководителей, разборки между ними постоянно происходят, но всегда они находят общий язык, поскольку одинаковая психология была у них всегда.

Вот именно такое и случилось на необозримых просторах бывшего лагеря мира, социализма и труда. Только теперь пора напомнить, что на лагерном (отменно точном) языке огромная прослойка зэков тихих, работящих и совсем не криминальных так и называлась - мужики. И фраера-интеллигенты состояли в той же категории. Естественно, что все они (врачи, преподаватели, инженеры, учёные, рабочие и все-все-все) - в растерянности полной, на акулью хватку паханов и бывших надзирателей смотрят с ужасом, и так обидно им от бессилия и нищеты, что даже обуревает их порой тоска по канувшему упорядоченному лагерю. Тем более, что сил и сметки для добычи пропитания надо теперь гораздо больше: нет былой казённой пайки. Трудно потому ещё, что обрела свободу вся хищная тварь. А так как во множестве людей эта хищная тварь опасливо таилась, то теперь наглядно выявился их действительный душевный облик. Естественно, что прежде прочих этот облик выявился у вчерашних сторожевых собак империи, но то же самое нарисовалось вдруг и у начальственных овец, не считая всяческих баранов - а вчера лишь обходились голой травкой. Ввиду обилия огнестрельного оружия разборки их при дележе добычи - смертоубийственны, и фраерам такое вовсе недоступно.

Тут вы можете меня спросить: а почему же вышеупомянутые слои населения оказались инвалидно неспособны к вольной жизни? И мне кажется, что на такой вопрос ответ имеется.

Лет тридцать назад американский исследователь Селигман после многих опытов на животных и с людьми обнаружил удивительное свойство организма. Он назвал его - обученной беспомощностью. Если крыс подвергать какое-то время ударам электрического тока при полной для них невозможности избавиться от этих ударов, то животные впадают в пассивное состояние и перестают искать спасение от непостижной стихии. Если после этого поместить их в условия, где найти спасение от ударов током возможно, то они его уже не ищут. Людям в таких опытах давали заведомо нерешаемые задачи, и через некоторое время они стали с трудом, намного хуже, чем ранее, справляться и с задачами, имеющими решение. Опыты постепенно усложнялись, и нарисовалась вот какая несомненная картина: живое существо отвечает на безвыходную ситуацию пассивностью, апатией, исчезновением всякой инициативы.

В этих опытах, по-моему, - существенное объяснение психологической инвалидности самых симпатичных слоев советского населения. То рабство, в котором все мы жили, порождало дикое психологическое иждивенчество: нам лишь давали всё не обходимое - пайку, жильё, путёвки, мелкие подачки, случайные льготы. А любая инициатива - или уходила, как вода в песок, или каралась. Длилось это - долгие года, и точные слова - обученная беспомощность - обернулись полной неприспособленностью нашей к воздуху свободного предпринимательства. Как у тех, кто оказался за границей, так и у тех, кто очутился в совершенно изменившейся России. И тут любые комментарии излишни, так точна предложенная Селигманом модель.

С невероятной прозорливостью когда-то Герцен написал: "Как ни странно, но опыт показал, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы".

А светлые штрихи, достоинства и перспективы новой для России жизни я перечислять не собираюсь, хотя их - я говорю это уверенно - гораздо, несравненно больше. Потому что это всё-таки свобода, лучшего для человека состояния и сам Творец не сочинил, а значит - образуется и жизнь. А то, что не при нашем поколении, так в этом есть и справедливость: больно много мы и лет, и сил (про ум и душу тоже не забудьте) положили на укрепление проволоки, на улучшение сигнализации, постройку вышек и различных караулок в этом лагере. Не говоря уже о той туфте-лапше, что вешали нам на уши всякие замы по культурно-воспитательной работе (а многие из нас по этой части и кормились).

Когда я волю и права благословляю, что пришли в конце концов в Россию, вспоминаю я Загорскую тюрьму - первую тюрьму в моей жизни. Заведя весь наш этап в большую комнату, велели нам раздеться догола и принялись осматривать, заглядывая даже в те места, куда по доброй воле не заглянешь. А потом по очереди стригли наголо. Я, свежий фраер, к табуретке подойдя, сказал парикмахеру-зэку, что я пока под следствием, ещё не осуждён, а стричь наголо подследственных он права не имеет. Парикмахер нисколько не удивился и сказал негромко:

- Олежек, объясни этому херу...

И в углу медлительно стал подниматься со скамеечки какой-то огромный амбал, по пояс обнажённый и покрытый весь татуировкой. Я немедля молча сел на табуретку. Парикмахер надо мной не издевался, мне и самому было смешно, что я попробовал качать свои права.
[1] [2] [3] [4]