За правое дело (Книга 1) (28)

- Соня, немедленно одевайся, грандиозный налёт на город?

Софья Осиповна ответила:

- Может быть, не так страшно?

- Немедленно, ты знаешь, я не паникёрка.

Софья Осиповна, шумно всплескивая, стала вылезать из ванны, сердито приговаривая

- Лезешь, словно бегемот из бассейна...- и, вздыхая, прибавила: - А я собиралась завалиться спать до завтра, двое суток не спала!

Ей показалось, что Александра Владимировна ответила ей, но уже не слыхала ответа - раздались первые разрывы бомб. Она распахнула дверь и крикнула:

- Беги вниз, я нагоню тебя, только ключи оставь?

Ухо уже не различало разрывов, один долгий, плотный звук заполнил пространство. Когда Софья Осиповна через не сколько минут вошла в комнату, пол был покрыт осколками стекла, кусками обвалившейся штукатурки, опрокинутая настольная лампа раскачивалась, как маятник, на шнуре.

Александра Владимировна стояла перед раскрытой дверью в зимнем пальто и берете. Она смотрела на книжные полки, пустые постели дочерей и внука, на столы, на Женины картины, висевшие на стенах.

Софья Осиповна, торопливо надевая шинель, невольно заметила этот долгий взгляд.

- Идём, идём, зачем ждала меня! - крикнула Софья Осиповна.

Александра Владимировна повернула к ней печальное, бледное лицо и, вдруг улыбнувшись, сказала"

- Табачок захватила? - И широко махнув с каким то лихим отчаянием рукой, сказала? - Эх, ладно, пошли?

Сильный, короткий удар потряс землю, и дом задрожал крупной живой дрожью, словно охваченный предсмертной икотой. Куски штукатурки посыпались на пол.

Они вышли на лестницу, и Александра Владимировна, закрывая за собой дверь, сказала:

- Я думала, что это только жильё, квартира, а теперь говорю: прощай, родной дом!

На площадке Софья Осиповна вдруг остановилась

- Дай ключ, я хочу забрать Марусин чемодан, Женичкины туфли и платья.

- Да ну их, вещи, плевать, - проговорила Александра Владимировна

Они спускались по пустой лестнице, и когда грохот затихал, становились слышны их медленные, шаркающие шаги. Софья Осиповна шла, держась за перила, поддерживая Александру Владимировну.

Они вышли из дома и в растерянности остановились. Двухэтажный дом напротив был разрушен часть фасадной стены вывалилась на середину мостовой, крышу снесло, и она прикрывала забор и деревца в палисаднике. Потолочные балки обрушились в нижние комнаты, оконные и дверные рамы были начисто высажены силой взрывной волны. Глыбы камня и битый кирпич покрыли улицу. В воздухе стояла белым туманом пыль и курился жёлтый, остро пахнущий дымок.

-С тарухи, ложись, опять кидает! - отчаянно крикнул мужской голос, и тотчас ударило несколько разрывов. Но старые женщины шли молча, медленно и осторожно ступая среди камней, сухая извёстка поскрипывала под их ногами.

В бомбоубежище пол был завален узлами и чемоданами, и лишь небольшое число людей сидело на скамьях, остальные примостились на полу либо стояли, сбившись в кучу. Электричество погасло, и фитильки свечей и масленых светильников горели тусклыми, усталыми языками. А народ все прибывал; едва на несколько минут стихала бомбежка, в подвал вбегали запыхавшиеся, ищущие спасения жильцы. Это были те ужасные минуты, когда люди в множестве своём не видят силы, а лишь новую опасность, когда человек, затерянный в толпе, понимает, что вокруг него такие же беспомощные, как и он, люди, и в этой множественной слабости ещё острей чувствует свою слабость.

Темноглазая женщина, одетая в серую каракулевую шубу, вытирая платочком виски, проговорила:

- Такая толпа при входе, что мой муж не мог пробиться, а в это время десятки бомб. Ещё мгновение - и он был бы убит.

Муж женщины в шубе, потирая руки, точно с мороза, сказал:

- Самое главное, если пожар начнётся, тут Ходынка будет в полном смысле слова, все передавим друг друга, ни один человек не выйдет? Надо хоть выход расчистить.

Мещеряков, сосед Шапошниковых по дому, вдруг раскатисто произнес:

- Я сейчас наведу тут порядки. Наше бомбоубежище всю улицу не обслуживает Управдом? Василий Иванович!

Пришельцы - некоторые только что вбежали в подвал и ещё тяжело, быстро дышали, глядя на хозяев бомбоубежища, - стали подбирать вещи, озираться, куда бы незаметней отойти в сторону.

Какой-то пожилой человек в военной гимнастёрке произнёс:

- Верно, мы тут всё заняли, давайте, граждане, в сторонку уберемся.

На мгновение сделалось тихо, и, казалось, ещё более душным, тяжёлым стал воздух, еще тусклей светили дымные фитильки.

- Послушайте, - басом проговорила Софья Осиповна, - ведь это потоп, тут нет нашего и вашего. Бомбоубежище не по карточкам, а для всех...

Александра Владимировна, прищурившись, глядела на Мещерякова; вот этот самый человек, который месяц тому назад обвинял её в слюнтяйстве и малодушии, заявил, что во время воины не должно быть ни одной мысли о вредностях на работе, о здоровье. Мещеряков спросил:

- Чьи это вещи? Чей узел? Убрать!

Александра Владимировна быстро поднялась и тихим голосом, который бывает слышен среди самого громкого шума, столько в него вложено злой душевной силы, произнесла:

- Прекратите немедленно, иначе я сейчас позову красноармейцев и вас самого вышвырнут отсюда вон.

Женщина с блестевшими в полутьме глазами, державшая в руках мальчика, закричала:

- Правильно, верно, нет такого закона у советской власти!

И вдруг весь подвал словно посветлел, осветился, загудел человеческими голосами, и они на время заглушили грохот немецкой бомбёжки.

- Собственный, что ли, его дом, дом советский... все здесь равны, все советские люди...

Александра Владимировна дёрнула за рукав женщину, державшую мальчика.

- Да успокойтесь вы, садитесь, вот местечко для вас... Мещеряков, отодвигаясь в сторону, стал оправдываться:

- Товарищи... да вы меня не поняли... никого я не собирался выгонять, я только, чтобы для общего блага проход расчистили...

И, желая стать незаметным, он присел на чей-то чемодан. Стоявший подле водопроводчик, служивший в домоуправлении, злобно сказал ему:

- Куда садишься, продавишь, чемодан-то фанерный. Мещеряков оглянулся на человека, ещё два дня назад чинившего у него в квартире кран в ванной и благодарившего за чаевые деньги.

- Послушайте, Максимов, надо повежливей.

- Встань, говорю! Мещеряков поспешно встал.

- Бог мой, - сказала Александра Владимировна сидевшей рядом с ней женщине, - зачем вы так судорожно прижимаете ребёнка, ведь ему дышать трудно, посадите его.

Женщина наклонила к ребёнку голову и стала целовать его; глаза на её ещё злом и возбуждённом лице стали полны печали и нежности.
[1] [2] [3] [4]