Четыре дня (2)

-- Доктор, доктор, скорее, -- всхлипывая говорила женщина и тянула его за рукав.

-- Да не могу я с моим миокардитом бегать, как козел, -- сердился он. -- Если вы хотите скорее, нужно было извозчика достать.

А когда они подошли к нужному переулку, доктор сказал:

-- Подождите секунду, -- и, зайдя за угол, остановился у стены.

-- Боже мой, боже мой, -- шептала женщина и каждый раз, заглядывая за угол, всплескивала

руками.

Доктор стоял за углом так долго, что Москвин подошел посмотреть, не уснул ли он, прислонившись головой к стене.

-- Вот это припас, -- проговорил он и вдруг услышал, как за воротами кто-то шепотом говорил:

-- Это доктор, доктор, я его узнаю.

Должно быть, самооборона смотрела на них через щели в досках. Наконец они подошли к одной калитке, Москвин остался ожидать во дворе, а доктор с женщиной поднялись по черным железным ступеням кухонной лестницы.

Доктор пробыл в доме недолго, скоро он спустился вниз, и Москвин спросил его:

-- Ну как, что с парнем?

Доктор пожал плечами и плюнул.

-- Надо быть полной идиоткой, совершенно выжившей из своих куриных мозгов, чтобы беспокоить врача в таких случаях, -- сердито сказал он и пошел со двора.

-- Что, пустяки? -- обрадовался Москвин.

-- Какие пустяки? -- удивился доктор. -- Но вы себе представляете, чем я могу помочь молодому человеку, которому прикладом раздробили череп и который умер по крайней мере сорок минут назад. А? Как вы думаете -- в таких случаях надо беспокоить врача?

Они вышли на улицу, и сверху донесся острый, сверлящий крик, в котором не было ничего живого и человеческого, -- так кричит железо, когда его сверлят насквозь.

Доктор остановился на мгновенье и тихо сказал:

-- Я уже не говорю о том, что прогулялся совершенно бесплатно. Как-то неловко брать в таких случаях деньги.

Всю обратную дорогу доктор рассказывал Москвину, когда и кем были построены дома, мимо которых они шли. У него была громадная память, он помнил и знал все: сколько стоил дом, приносил ли он доход; доктор даже знал, как учатся дети домовладельцев и где живут их замужние дочери.

Они не встретили ни одного человека, звуки шагов раздавались громко, как в ночной тишине.

IV

В блюдечко было налито постное масло, ватка служила фитилем --называлась эта конструкция "каганец" и пользовались ею для освещения взамен электричества. Каганец трещал, должно быть, к маслу была примешана вода, желтый пальчик пламени сгибался и разгибался, читать при его свете было почти невозможно.

Они сидели на своих кроватях и смотрели, как тени мешков, ящиков, банок струились и извивались по стенам, бесшумно сталкиваясь и вновь разбегаясь.

Факторовича лихорадило. Он измерял после ужина температуру, и у него оказалось больше тридцати восьми градусов. Лицо его с продавленными щеками было совсем темным. Москвин уговаривал его лечь в постель и взялся ему помочь снять туго сходившие сапоги. Москвин повернулся задом к Факторовичу, и тот протянул сапог между широко расставленных ног Москвина. Москвин, ухватив задник сапога, старался устоять на месте, а Факторович толкал его второй ногой в зад, и от этого cапог сходил с ноги. Им обоим было больно, они кряхтели. Москвин говорил, сердито скаля зубы.

-- Зачем ты каблуком жмешь, сволочь, да еще в самый копчик.

-- Проще всего носить ботинки, -- сказал Верхотурский.

-- Ботинки? -- спросил Факторович, и в голосе его было презрение.

Москвин вдруг побежал, держа в руках сапог.

-- Теперь давай второй, -- сказал он, а Верхотурский подозрительно засопел и спросил:

-- А мыть ноги это тоже буржуазный предрассудок, товариш Факир?

-- Мыть ноги? -- переспросил Факторович, и снова голос его был полон презрения.

-- Да, - сердито и громко сказал Верхотурский, - завтра утром военком пластунского полка будет мыть ноги, верьте мне. -- Он снова засопел и добавил: -- Иначе означенный военком не будет спать со мной в одной комнате.

-- Если большинство товарищей настаивает... -- сказал Факторович голосом, которым председатели собраний вводят кажущийся им лишним пункт повестки.

Он презирал свое немощное тело, покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его -- не колеблясь ни секунды, взошел бы он на костер, повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам. С детства одни лишь неприятности приносила ему его слабая плоть -- коклюш, аденоиды, насморк, запоры, сменяемые внезапными штормами колитов и кровавых дизентерий, инфлуэнции, изжоги. Он научился, презирая свою плоть, работать с высокой температурой, читать Маркса, держась рукой за раздутую флюсом щеку, говорить речи, ощущая острую боль в кишечнике. Да, его никогда не обнимали нежные руки.

Может быть, первый раз в жизни Факторович промолчал там, где нужно было разоблачать буржуазию, слишком уж он уважал человека, имя которого произносили с одинаковым почтением в Реввоенсовете армии и в Губкоме комсомола. Он подумал, что жизнь в мещанской Швейцарии наложила отпечаток на бытовые привычки Верхотурского.

"Плеханов был тоже барин", - хотел сказать он и повесил портянку на спинку стула.

-- Спрячьте-ка эту страшную штуку, -- повелительно сказал Верхотурский.

"Вероятно, он поэтому и скатился к меньшевизму", -- раздраженно решил Факторович и всунул портянку в сапог.

Но когда Москвин, подпевая авторитету, сказал:

-- Да оно, пожалуй, и не мешало бы всполоснуть ножки, - Факторович не выдержал и крикнул:

-- Поздравляю, ты, кажется, скоро начнешь употреблять одеколон и галстуки, - и задумчиво, ни к кому не обращаясь, проговорил: -- Как страшна все-таки сила буржуазной заразы -- вот товарищ Москвин, комиссар артдивизиона, сын пролетария, рабочий, коммунист, прожив четыре дня в буржуазной семейке...

-- Ложись, ложись, -- перебил Москвин, -- помни, что доктор сказал, пока шрапнельку не вытащат -- лежать колодой!

Но Факторович, презрительно поморщившись, махнул рукой. Он встал, и тень его выросла на стене, он тряхнул головой, и вихрастые волосы зашевелились,

-- Вы слышите, - сказал Факторович и показал на темное окно, -- это они!

Армия входила в город. Могуче рокотали колеса восьмидюймовых орудий, скрежещущие по камням подковы лошадей выбивали искры, и казалось, что ноги коней громадны, как колонны, обросшие густой страшной шерстью. С жестяным криком проехал броневик, его прожектор осветил мрачно шагавшую пехоту, блеск сотен штыков. Броневик проехал, и штыки погасли, исчезли в темноте, но солдаты все шли и шли -- был слышен гул их шагов.

Комиссары стояли у окна, всматриваясь в темноту. То там, то здесь вспыхивали огоньки спичек, раздавались выкрики людей, поспешно отбрякивали подковы легконогих адъютантских лошадок, но эти звуки глохли в гудении тысяч шагающих сапог. Польская армия входила в город.
[1] [2] [3] [4]