Мои прославленные братья (1)

Я посмотрел на нее - длинноногую, высокогрудую, царственно величественную, - на нее, которая для меня была более живым человеком, чем кто-либо на свете.

- Что это у тебя, как в древности, что ли? - спросила она. - Тогда у мужчин было десять жен и десять наложниц, и если рождалась девочка, то ее имя даже не записывали в книги. Если у меня родится дочь...

- У тебя?

- Если у меня родится дочь, - сказала Рут, - будет ли она тебе дочерью?

- Если у тебя родится дочь, - сказал я.

- Шимъон, Шимъон! Чего ты боишься? Иегуда прекрасный человек, великий человек, и ты - тоже. Я всегда это знала. Когда я приходила к вам в дом, я приходила в дом Мататьягу и его сыновей, и для меня не было другого такого дома. Шимъон, ты хочешь, чтобы я стала перед тобой на колени?

- Дорогая моя...

- Шимъон, когда ты хорошо поймешь меня, то больше не будешь бояться, я тебе обещаю. Ради тебя я буду сильной, Шимъон. Наступают трудные времена, я это знаю, и я знаю, где должны быть сыновья адона. Но ради тебя, Шимъон, я сумею быть сильной. У нас впереди еще долгая-долгая жизнь. И она еще будет такой же, как раньше, - и наступит на солнечной земле мир и покой.

Она любила нашу землю так, как любил я, как могут евреи любить землю и плоды земли. Чрево Рут не бесплодно, и я верил, что будут у нас дочери и сыновья, которые наследуют мне - и старое семя даст новые всходы.

И я сказал адону, что через месяц мы поженимся.

- Ты мужчина, - сказал адон, - и в том возрасте, когда люди могут жениться. Зачем ты говоришь мне об этом?

- Потому что ты мой отец, и я хочу твоего благословения.

- Но ты не спросил меня заранее.

- Мы любим друг друга.

- Где твой брат? - спросил адон.

- Разве это я отослал его прочь? Разве он сказал мне, куда отправляется? Неужели всю свою жизнь я должен слышать: "Где твой брат?" Всегда одно и то же: "Где твой брат?"

- В этом ли твоя жизнь? - спросил мрачно адон. - Твоя жизнь принадлежит Богу - не мне, не тебе самому, а Богу. Горе пришло на землю Израиля, а тебе ни до чего нет дела, кроме своего счастья?

- Это плохо?

- Ты говоришь о том, что хорошо и что плохо, Шимъон бен Мататьягу, или о том, что справедливо и что несправедливо? Или я взрастил тебя так дурно, что ты уже не еврей, что Закон - это уже не священный договор для тебя? Или ты уже позабыл, что рабами были мы у фараона в Египте?

- Но это же было тысячу лет назад! - воскликнул я.

- А разве тысячу лет назад, - холодно возразил адон, - разве тысячу лет назад ты был в Храме и видел там то, что видел я?

Я рассказал все Рут.

- Он старый человек, Шимъон, - сказала она. - Чего ты от него хочешь? То, что он увидел в Храме, разбило ему сердце.

Она взглянула мне в глаза.

- Шимъон, Шимъон!

- Боже, помоги мне!

- Шимъон, ты любишь меня?

- Люблю, как не любил никого на свете.

- Все будет хорошо, Шимъон, вот увидишь!

Я стал редко бывать дома. Я проводил много времени у Моше бен Аарона, который любил меня с детства, и слушал его рассказы о том о сем. Это был дом Рут, и она была со мной, и там я всегда мог взять ее за руку и взглянуть ей в глаза. Моше бен Аарону довелось изрядно постранствовать по свету и немало повидать.

Среди нас это бывает не часто, мы привязаны к своей земле и нас не влечет к торговле, как греков или финикийцев. Он бывал на больших винных базарах в Гобале и в Тире, он добирался даже до Александрии, где люди охотно платят высокие цены за вино из Иудеи. На побережье Средиземного моря он видел рабов со странной, пурпурного цвета кожей и рыжеволосых наемников-германцев, которые служат в римских легионах, видел людей и с черной и коричневой кожей. Он любил рассказывать о своих скитаниях, и всегда он повторял:

- Шимъон бен Мататьягу, есть много земель, где стоит побывать, но все это приедается, ибо когда человек по горло сыт рабством и жестокосердием, он должен из мира нохри вернуться к себе. Иначе мир начинает кружиться у него в глазах, как если бы Бог Авраама, Ицхака и Яакова отвратил свой лик, и в мире осталась одна только алчность, жажда денег и еще денег, жажда власти и еще власти...

А с Рут я говорил о ребенке - о будущем нашем ребенке. О Деборе, если родиться девочка, или о Давиде, если родится мальчик. Как ни прекрасна всегда была Рут, теперь она стала еще прекраснее. Даже в нашей деревне, в Модиине, где люди знали ее с колыбели, где видели, как она росла и взрослела, - даже здесь ее почти не узнавали, и люди оборачивались ей вслед и восхищенно говорили:

- Это рыжеволосая царица древнего Израиля, царица из каханов былых времен!

А когда наши деревенские старцы встречали меня на улице неизменным "Шалом леха!", (Шалом леха! - Мир тебе! (Иврит).) они всегда добавляли:

- И да вырастишь ты семейство царей, волею Божьей!

А когда мы оставались с Рут наедине на склоне холма, она пела мне своим низким, звучным голосом старинную песню о любви:

О любовь! Ты сильна, словно смерть...

Половодье тебя не затопит

И твой жар не потушит поток,

Коль мужчина отдаст за любовь

Без остатка и сердце, и душу,

Если все за любовь он презрит.

Так это было, и так это кончилось. Это было уже так давно, и слезы мои истощились, как истощается всякое горе. Я уже говорил, что жить становилось все тяжелее и труднее - не сразу, но мало-помалу, так что за те две или три недели, что проходили между появлением в нашей деревне наместника Апелла или кого-то из его людей, мы успевали забыть, мы успевали снова втянуться в привычную жизнь.

Модиину везло больше, чем другим деревням. Подати становились все тяжелее, нас оскорбляли все чаще, оскорбления становились все более унизительными, и однажды рабби Эноха засекли чуть не до смерти. Но все это еще можно было стерпеть. А затем, через пять недель после ухода Иегуды, в Модиин явился Апелл собственной персоной вместе с сотней наемников и приказал собрать всех жителей деревни на главной площади.

Странный человек был этот Апелл; он расцветал от собственной жестокости, как нормальные люди - от добра и любви. Он не просто был извращен - само извращение заменило в нем все человеческое. С тех пор, как его сделали наместником, он еще более потучнел и стал веселее - он производил впечатление удовлетворенного и жизнерадостного человека. Убивать евреев, наказывать евреев кнутом, мучить евреев, казалось, было для него так же необходимо, как для других - есть и пить. Явившись в Модиин, он бодро соскочил со своих носилок, откинул назад желтую накидку и оправил розовую юбочку. Он был явно счастлив, и, прежде чем объяснить нам цель своего посещения, он нам улыбнулся.

- Приятная деревушка этот Модиин, - прошепелявил он, - но слишком плодородная, слишком плодородная. Надо этим заняться. Эй, друг мой, адон! позвал он.

Отец выступил вперед и стал перед народом. За последнее время он очень изменился. Борода его еще более побелела. Его серые глаза стали теперь еще светлее, и все его лицо избороздили глубокие морщины. Он уже не был так прям, как прежде, стал как будто ниже ростом, в нем чувствовалась какая-то слабость и усталость, которая все усиливалась с тех пор, как ушел Иегуда. Сейчас, запахнувшись в свой полосатый плащ, он молча и бесстрастно стоял перед Апеллом.

- Тебе будет приятно узнать, - сказал Апелл бодрым, радостным голосом, что царь царей немало думает о евреях. На последнем заседании терского совета - и я горжусь тем, что принимал в нем участие, - было решено ускорить и завершить эллинизацию провинции. Предполагается принять определенные меры, и их осуществление будет проведено в жизнь с уважением к закону и справедливости.

Само собой разумеется, всякое непокорство будет наказано.

Апелл сделал глубокий вдох, наморщил нос и поправил у себя на плечах желтую накидку. Пошарив жирной рукой в рукаве другой руки, он извлек носовой платок и изящным движением вытер нос.
[1] [2] [3] [4]