Воспоминания об Илье Эренбурге (14)

Как эти сосны и строенья

Прекрасны в зеркале пруда.

И сколько скрытого волненья

В тебе, стоячая вода!

Кипят на дне глухие чувства,

Недвижен темных вод покров,

И кажется, само искусство

Освобождается от слов.

"Это как у Тютчева: не та страсть, которая бушует на поверхности, а лежит в глубине; ее, как пульс, едва прощупываешь сквозь размеренный ритм стиха".

Фальк говорил, что, хотя Эренбург не ищет нового в форме, размере, ритме и стихи его в традиции классики, он видит мир глазами современного человека, мир вокруг него далеко не классичен. Привлекало Фалька в стихах Эренбурга художническое зрение: "Он видит, как живописец, зримо, в цвете: "мотылек на открытых глазах убитого солдата", "дорога розовыми петлями", "рыжий Арагон", "парча румяных жадных богородиц". По его стихам можно нарисовать и написать точную картину".

Однажды Фальк пришел от Эренбурга очень поздно, оживленный и очень довольный, на редкость. "Илья Григорьевич читал мне свои заметки о французской поэзии и переводы французских поэтов. Очень тонко и очень здорово! Изысканно и свежо". И, уже засыпая, бормотал, улыбаясь:

- Топ-топ-топ Марго в эдаких сабо!

Фальку очень нравился портрет, сделанный Пикассо с Эренбурга. Он даже нашел в каком-то журнале репродукцию и поставил под стекло. "Вот Пикассо очень понимал, что имеет дело с поэтом. Какой Эренбург у него романтический! Даже чем-то напоминает не то Байрона, не то Пушкина".

Любовался Фальк и набросками Матисса, особенно тем, где Эренбург изображен как античный юноша. Илья Григорьевич рассказал о процессе работы: Матисс быстро делал один рисунок за другим, бросая их на пол. "И этот последний?" - спросила я. "Ну да! - ответил Фальк. - Он искал формулу портрета - отжимал, обобщал - и вот древняя античная маска вечной юности. Браво художнику и браво вам!"

А вот у Фалька Эренбург не получился. Литературный музей предложил Фальку написать портрет Эренбурга. Предположить, что это будет длительная работа маслом, как любил делать Фальк, было невозможно. Эренбург не засиживался на месте, улетал, прилетал. Словом, никаких систематических сеансов состояться не могло. А Фальку понадобилось бы от 10 до 50 двухчасовых сеансов! Остановились на акварельном односеансном наброске. Но то ли мешала "заказанность" работы, то ли мешала отчеканенность образа у великих "соревнователей" - Пикассо и Матисса, то ли смущало настроение Эренбурга. Удивительное дело! Эренбург мог часами разговаривать с Фальком, не замечая, как уходит время, но стоило ему часок посидеть как модель, он уже нервничал, брюзжал, ему казалось, что пока он так сидит, пропускает самое главное в жизни. А жаль. Эренбург так характеризовал портреты Фалька: "...писателю понадобились бы тома, чтобы подробно рассказать о своем герое, а Фальк это достигает цветом; лицо, пиджак, руки, стена - на холсте клубок страстей, событий, дум, пластическая биография".

IX

Смерть Фалька потрясла Эренбурга. В своей книге "Люди, годы, жизнь" Илья Григорьевич написал о смерти Фалька всего лишь несколько строк, но какие они емкие!..

Вскоре Илья Григорьевич задумал написать главу о Фальке в своей книге "Люди, годы, жизнь". Он попросил меня приехать к нему на дачу.

"По моему первоначальному плану я должен был Писать о Фальке позднее, в книге о 50-х годах. Но мне хочется сделать это поскорее, чтобы "продвинуть" его искусство, я дам главу о нем в 30-х годах, в связи с Парижем, где мы с ним познакомились. Мало ли что может случиться, надо успеть..." Тут он как-то по-детски улыбнулся.

Мы сидели на террасе, пили чай. Перед поездкой Я приготовилась рассказать целую повесть, а здесь мне сразу стало понятно, что у Эренбурга уже есть своя повесть, свой Фальк. Ему понадобилось только проверить некоторые даты, добавить несколько штрихов.

Через несколько дней Илья Григорьевич прислал мне рукопись главы, чтобы я могла прочесть и исправить некоторые неточности в датах, если таковые встретятся.

Если бы знал Фальк, какие слова нашел Эренбург, чтобы выразить сущность его творчества: "Он искал раскрытия предметов, природы, человеческих характеров. Его портреты, особенно в последние годы, поражают глубиной: цветом он передает сущность модели, цвет создает не только формы, пространство, он также показывает "незримую сторону луны"..."

Илья Григорьевич Эренбург был очень скромным человеком. Острый и резкий в полемике, с друзьями он был застенчив, нелегко говорил о своих душевных переживаниях, о своих чувствах. Его жена, Любовь Михайловна, с трудом верила, когда ей рассказывали, что в то время, когда она лежала с тяжелым инфарктом в больнице, Илья Григорьевич бродил по опустевшему дому совершенно потерянный и мог говорить только о своей Любе.

Застенчивость и сдержанность в проявлении чувств переходила как бы во внешнюю суровость или равнодушие. Я сама лишь в последние годы узнала, какая нежная и добрая душа скрывалась под этой внешне отчужденной манерой и как он любил своих друзей.

Книга Эренбурга сделала имя Фалька популярным. Многие заинтересовались творчеством Фалька, почерпнув свои первоначальные сведения о нем у Эренбурга.

...Когда в 1966 году, уже после смерти Фалька, состоялась наконец в Москве большая выставка его произведений в помещении МОСХа на Беговой, Эренбург пришел на открытие, тихо ходил среди публики, наполнившей до отказа узкие залы, подолгу стоял перед картинами.

Для следующей выставки Фалька в Академгородке Сибири Эренбург написал предисловие к каталогу. Оно заканчивается словами: "...холсты Фалька стали необходимы многим, как воздух, хлеб, вода. Преклоняюсь перед его подвигом".

1974

Мартирос Сарьян

Другу Армении

Большими отрезками времени повел бы я счет жизни Эренбурга, ибо есть люди, жизнь которых правильнее и естественнее мерить веком, а не месяцами и не годами. И поскольку несколько веков человеку не отпущено, то остается нам дробить сам век на половины и четверти, потому я и начал так или, вернее, не во мне тут дело, а в нем, в Илье Эренбурге, сумевшем наполнить время своей жизни смыслом, дыханием и движением века, содержанием целых его периодов.

Нужно ли вспоминать и перечислять все то, что написал Илья, его "Тринадцать трубок", "День второй", "Бурю" и книгу "Годы, люди, жизнь" и статьи? Их и не перескажешь, ибо не цепью событий интересны они. Они подобны знаменам, но не парадным, не тем, что безмятежно развеваются на праздниках, а между праздниками тихо и безжизненно хранятся где-то; они подобны боевым знаменам, растерзанным на поле битвы, но вышедшим из битвы с новой славою. Каждая из этих книг есть отражение и постижение сути, духа XX столетия. Нет такой страны, большой или малой, которая выпала бы из поля зрения Эренбурга, нет такого человека, в той или иной мере олицетворявшего нашу эпоху, который не ожил бы на страницах его книг. Это удивительный писатель, упорно, неустанно ищущий путей и форм единения мысли и воли передовых людей всего земного шара. Это удивительный художник и мыслитель, призванный следить за всеми сложными превращениями самого духа XX столетия, отражать их и обобщать. Ничто и никогда не ускользало от его умного, зоркого взгляда. Он увидел и нашу Армению и полюбил ее, маленькую, но, как говорил сам Илья, великую духом страну. Он увидел нас, узнал и рассказал о нас всему миру, он понял сердцем все наше долгое трагическое прошлое, он принял с восхищением наше зодчество, музыку, литературу и живопись и заговорил о нас и с нами, и с целым миром так, как может только он, Илья.

Спасибо ему за то, что он столько сумел увидеть у нас и почувствовать. Мы будем помнить и любить его всегда, потому что цену истинной дружбы знаем хорошо.

Год назад, когда я писал его портрет и мы сидели друг против друга, одни в моей мастерской, мне казалось - почему, не знаю сам, - что он живет на свете уже давным-давно, может, тысячу лет: что-то древнее, что-то вечное было в чертах его лица, но и что-то новое и тоже вечное.

В процессе творчества отбрасываются в сторону все предвзятые тенденции и случайные настроения, и становятся лицом к лицу - творец-художник, с течением лет вобравший в себя весь мир, и скрытая под оболочкой явлений истина.

Когда в один из октябрьских дней 1959 года Эренбург, сидя в кресле в моей мастерской, начал мудрый и остроумный разговор, мне, как всегда перед началом работы, показалось, что я ничего не знаю - и все прожитое мною в жизни я переживал вновь, напряженно и остро, в течение нескольких часов. Я позабыл все и заново учился рисовать, потому что каждое мгновение в природе, каждый новый человек - это новый мир, диктующий свои особенные средства выражения.

Я слушал Эренбурга, и передо мной раскрывалась, несмотря на кажущееся спокойствие его, мятежная и страстная душа одного из крупнейших писателей современности. И чем сильнее был этот контраст, тем выразительнее делались его глаза. Эти глаза должны были заговорить на холсте и сказать мне о том, что сказал им я, а быть может, и больше...

Спустя несколько месяцев я прочитал статью Эренбурга, посвященную мне, а также его мемуары, и тогда я подумал, что в этом портрете мне удалось выразить и то чувство, которое питает писатель к любимой им и священной для меня Армении...

Мы вели с ним хорошие беседы - о человечестве и об искусстве, и он говорил мне: как это ни странно, до сих пор есть люди, которым приходится объяснять, что живопись не испытывает нужды в словесном толковании, комментарии. И еще он говорил: многим кажется, что яблоко - это всего лишь нечто круглое и красное... без объяснительных слов им не понять картины.

Тогда я слушал его, а позже прочитал это во вступительной статье к книге Фумико Хайаси и обрадовался очень, что он поместил в ней нашу беседу, потому что, когда я писал его, никакого подтекста, никакого словесного содержания не намеревался я вложить в портрет, а только хотел показать Эренбурга таким, какой он был, - древним, новым и вечным.

1966

Левон Мкртчян

Две встречи

I

В 1959 году я собирал материалы для сборника "Аветик Исаакян в русской критике". В одной из газет я обратил внимание на небольшую заметку Эренбурга об армянском поэте. Мне хотелось, чтобы он написал об Исаакяне статью. Было послано Эренбургу письмо. Вскоре пришел ответ:
[1] [2] [3] [4]