Часть четвертая. ГЕТТО (7)

В январе 1788 года Гордона приговорили в Ньюгейте к двум годам заключения за публикацию пасквиля на королеву Франции. Ему предоставили комфортабельную квартиру на имя достопочтенного Израиля бар Авраама Гордона, где на стене висели Десять Заповедей на иврите, а в мешочке находились филактерии и таллит. «Это больше походило на комнату холостяка в частном доме, чем на тюремную камеру», – говорил Джон Уэсли, один из многих известных посетителей Гордона, в число которых входили и два великих герцога, Йорк и Кларенс. При нем состояла еврейка Полли Леви, его служанка-любовница. У него был великолепный стол, где за обедом собиралось не менее шести гостей, причем иногда под музыку оркестра. Поскольку он отказался гарантировать хорошее поведение, суд продолжал держать его в тюрьме на начальном этапе Французской революции, которую он шумно приветствовал, играя похоронные песни на своей волынке и развлекая своих «подрывных» гостей вроде Хориа Тука. Эдмунд Бурк в своих «Размышлениях о революции во Франции» предлагает новому парижскому режиму такой обмен: «Вы нам пришлите из Парижа своего папского архиепископа, а мы вам отправим своего протестантского раввина». Через несколько часов после того, как Мария-Антуанетта была гильотинирована в Париже, Гордон умер в своей камере, выкрикивая революционную песню «Аристократов – на фонарь!».

Одним из первых шагов Бонапарта на посту Первого консула было запрещение этой песни. В рамках той же попытки объединить возраст мудрости с требованиями порядка он постарался ввести евреев в общество в качестве не потенциальных или реальных подрывных элементов, а солидных граждан. В годы его триумфа его примеру последовали и другие монархии; самой важной при этом оказалась позиция Пруссии, которая 11 марта 1812 года признала евреев, имевших к тому моменту право на жительство, полноправными гражданами, ликвидировав всяческую дискриминацию и специальные налоги. Евреи, особенно наиболее образованные, сходились во мнении, что Франция сделала для них больше, чем любая другая нация, и эта точка зрения просуществовала столетие, пока ее не поколебало дело Дрейфуса.

Однако евреи заметно уклонялись от солидарности с французской буржуазией. Английские евреи были справедливо обеспокоены волной ксенофобии, которую вызвал революционный террор и чьим результатом явился Закон об иностранцах 1793 года. Церковные старосты португальской синагоги в Лондоне потребовали от своего раввина выступить с проповедью, призывающей евреев исполнить свой долг перед королем и конституцией. Благодарственная проповедь раввина Соломона Гиршеля, посвященная победе при Трафальгаре, была первой публикацией Главной синагоги. Она вся дышала, писал «Джентльменз Мэгэзин», «истинным благочестием, великой лояльностью и благожелательностью ко всем». Лондонские евреи рвались в ряды добровольцев. Глядя на них в Гайд-Парке, Георг III воскликнул: «Боже, сколько же здесь названий животных – Вольф, Бэр, Лайон!» На другом краю Европы, в России, хасиды вовсе не стремились к просвещению и обогащению на французский манер. Как сказал один раввин: «Если победит Бонапарт, возрастет число богатых среди сынов Израиля, а также и величие Израиля; однако они уйдут и унесут сердце Израиля далеко от Отца Небесного».

Можно понять и оправдать подозрительность, с которой евреи воспринимали радикальное изменение отношения к себе. Яблоко, что им протянула богиня революции, было порченым. События 1789 года стали продуктом французского просвещения, которое было в высшей степени антиклерикальным и в глубине своей враждебным религии как таковой, и в таком случае тут возникала проблема. Писателям во Франции XVIII века позволялось многое, но прямые нападки на католическую церковь были опасны, а тут им пригодились труды Спинозы. Озабоченный тем, чтобы найти рациональный подход к истине, содержащейся в Библии, он неизбежно разоблачал суеверия и мракобесие религии раввинов. Он указывал путь к радикальной критике христианства, но при этом собирал материал для осуждения и иудаизма. Французским философам хотелось бы последовать за ним в первом вопросе, но им казалось, что безопаснее сделать это, сосредоточившись на втором. Вот так и получилось, что они вернулись к старому аргументу Св. Августина, что иудаизм свидетельствует в пользу правоты христианства. Однако он свидетельствовал скорее о его выдумках, суевериях и лживости. Они видели в иудаизме христианство, доведенное до карикатуры, и именно на критике этого маскарада они сосредоточились. Вот, говорили они, пример того, как дурно влияет на людей порабощение религией.

В своем «Философском словаре» (1756) Вольтер утверждал, что абсурдны попытки современного европейского общества заимствовать свои фундаментальные законы и верования у евреев. «Их жизнь в Вавилоне и Александрии, которая позволяла личностям приобрести мудрость и знания, лишь способствовала тому, что народ в целом преуспел в науке ростовщичества… Это абсолютно невежественная нация, которая в течение долгих лет соединяла презренную скаредность и отвратительные предрассудки с неистовой ненавистью со стороны всех наций, которые были вынуждены ее терпеть». «Тем не менее, – снисходительно добавлял он, – не стоит их сжигать на костре».

Дидро, редактор знаменитой Энциклопедии, выражался не столь оскорбительно, но в своей статье «Философия евреев» он приходит к выводу, что евреи обладают «всеми недостатками, присущими невежественной и суеверной нации». Барон Гольбах пошел намного дальше. В ряде книг, особенно в своем «Духе иудаизма» (1770), он вывел Моисея как автора жестокой и кровожадной системы, которая растлила и христианское общество, ну, а евреев вообще превратила во «врагов рода человеческого… Евреи всегда демонстрировали свое пренебрежение к самым ясным требованиям морали и законности… От них требовали быть жестокими, бесчеловечными, нетерпимыми, ворами и предателями. Все эти деяния считались угодными Богу». Опираясь на этот антирелигиозный анализ, Гольбах затем свалил в одну кучу все обычные социальные и деловые жалобы на евреев.

В итоге французское просвещение, идя навстречу чаяниям евреев в этот момент, оставляло им довольно мрачное наследие на будущее. Потому что этих французских писателей, и прежде всего Вольтера, широко читали по всей Европе – и подражали им. Вскоре и первые немецкие идеалисты, вроде Фихте, подняли ту же самую тему. Труды Вольтера и его коллег были знаменем и основополагающими документами современной европейской интеллигенции, и поэтому для евреев было трагедией, что в них содержался вирус антисемитизма. Так прибавилось еще одно наслоение в исторически сложившейся громаде антисемитской полемики. Поверх языческого фундамента и христианского подвала возник еще и светский этаж. В каком-то смысле этот этап грозил наиболее серьезными последствиями, поскольку он гарантировал, что ненависть к евреям, которую подогревал так долго христианский фанатизм, переживет даже спад религиозного духа.
[1] [2] [3] [4]