Часть первая. ИЗРАИЛЬТЯНЕ (3)

Моисей был не только наиболее влиятельным евреем в дохристианские времена; он был к тому же единственным из них, кто оставил существенный след в Древнем Мире. Греки почитали его наравне со своими богами и героями, особенно Гермесом; его заслугой считали изобретение еврейской письменности, которая явилась предшественницей Финикийского письма и, соответственно, греческого. Эвполем называл его первым мудрецом в истории человечества. Артапан ставил ему в заслугу организацию египетской государственной системы и изобретение различных боевых и промышленных механизмов. По мнению Аристобула, Гомер и Гесиод черпали свое вдохновение из его произведений, и многие древние авторы разделяли точку зрения, что человечество в целом, и греческая цивилизация в особенности, очень многим обязано его идеям. Неудивительно, что древнееврейские писатели отстаивали мнение, что Моисей – ведущий созидатель античной культуры. Иосиф говорил, что именно он изобрел само слово «закон», доселе неизвестное в греческом языке, и был первым законодателем во всемирной истории. Филон обвинял философов и законодателей в заимствовании и даже присвоении его идей, считая главными плагиаторами Гераклита и Платона. И совсем потрясающее заявление сделал писатель-язычник Нумен из Апамеи (II век до н.э.), что, мол, Платон – это Моисей, который говорил по-гречески. Древние авторы были не просто убеждены в существовании Моисея, но и считали его одним из тех, кто формировал ход всемирной истории.

Однако среди писателей-язычников сильна и тенденция, восходящая ко второй половине первого тысячелетия до н.э., что Моисей был некоей желчной личностью, создателем странной и антиобщественной религии для узкого круга адептов. Его связывают с первыми всплесками систематического антисемитизма. Гекатий из Абдеры (IV в. до н.э.), написавший историю Египта (ныне утерянную), обвинял его в сектантском противопоставлении своих сторонников остальному человечеству и ксенофобии. Мането (около 250 г. до н.э.) инициировал появление устойчивой легенды, согласно которой Моисей вовсе не еврей, а египтянин, жрец-отступник из Гелиополиса, который дал евреям команду перебить всех египетских священных животных и установить чуждое стране правление. История о мятежном египетском жреце, возглавившем восстание отверженных, включая прокаженных и негров, легло в основу антисемитской «клеветы из Ура», которая в течение ряда столетий с завидным постоянством повторялась и приукрашивалась. Она воспроизводится, в частности, дважды в антисемитских рассуждениях в письмах Карла Маркса Энгельсу. Удивительно, но Зигмунд Фрейд, совсем не антисемит, опирается в своей последней работе «Моисей и монотеизм» на историю Монето о том, что Моисей был египтянином и жрецом, добавляя к этому обычные рассуждения насчет того, что его религиозные идеи произошли от монотеистического культа Солнца Эхнатона, а также много собственной псевдодокументальной ерунды.

Где бы Моисей ни заимствовал свои идеи, религиозные или правовые (которые были, разумеется, неразрывно связаны в его сознании), он их взял только не в Египте. На самом деле деятельность Моисея была направлена на полное отрицание всего, на чем зиждился древний Египет. Как и в случае переселения с Авраамом из Ура и Харана в Ханаан, мы ни в коем случае не должны считать, что исход израильтян из Египта был вызван исключительно экономическими побуждениями. Это было не просто спасение от тягот. В Библии имеются намеки на то, что эти трудности были вполне переносимы, поскольку моисеево племя имело возможность подкормиться из «египетских котлов с мясом». В целом жизнь в Египте во втором тысячелетии до н.э. была, как правило, более сносной, чем в любой другой части Ближнего Востока. И мотивы у Исхода были несомненно политические. В Египте израильтяне представляли собой значительное и довольно неудобное меньшинство, к тому же растущее численно. В самом начале Книги Исхода приводятся слова фараона, адресованные «своему народу», о том, что «народ сынов Израилевых многочислен и сильнее нас. Перехитрим же его, чтобы он не размножался». Именно опасения египтян, как бы израильтяне не стали слишком многочисленны, были главным побудительным мотивом угнетения, которое специально было направлено на сокращение их числа. В сущности, фараоново рабство было отдаленным, но зловещим предвосхищением гитлеровской программы рабского труда и даже Холокоста; здесь просматривается много параллелей.

Таким образом, Исход был актом политического самоопределения и сопротивления; но он был также, и прежде всего, религиозным актом. Дело в том, что израильтяне всегда были особыми, и египтяне видели их особость и боялись ее. Израильтяне отвергали весь запутанный египетский пантеон, весь дух его, смысл и символику, образовывавшие посвоему столь же энергичную и всепроникающую систему, что и молодая религия Израиля. Подобно тому, как Авраам ощущал тупик, в который зашла религия Ура, так и израильтяне со своим вождем Моисеем, который видел все это яснее остальных, считали мир египетских религиозных верований и обрядов затхлым, невыносимым, отвратительным и зловещим. Уйти означало для них порвать не только с физическим рабством, но и с лишенной воздуха духовной тюрьмой: легкие израильтян в Египте жаждали жгучего кислорода правды и образа жизни, который был бы чище, свободнее и более ответственен. Египетская цивилизация была очень древней и очень в чем-то детской; побег от нее израильтян был заявкой на взрослость.

В этом процессе взросления израильтяне действовали, по большому счету, не только во имя себя, но и во имя всего будущего человечества. Переход к монотеизму, и даже не просто к монотеизму, а к единому и всемогущему Богу, означал одновременно переход к новым этическим принципам и методичному приложению их к человеческим существам. Все это вместе ознаменовало один из великих поворотных моментов в истории, возможно самый великий. Степень его величия можно оценить, рассматривая взгляд на мир египтян, который отвергался израильтянами. Египтяне были чрезвычайно умелыми ремесленниками и обладали безукоризненным художественным вкусом, но их интеллектуальные позиции были предельно устаревшими. Для них было трудно, если вообще возможно, восприятие общих понятий. Им было чуждо ощущение кумулятивного характера времени, как противоположности повторяющимся его проявлениям; поэтому они лишены были ощущения истории, им было чуждо понятие поступательного прогресса. Их понятия о концептуальных различиях между жизнью и смертью, между миром людей, животных и растений носили достаточно зыбкий, смутный характер. Их верования были ближе к циклическим и анимистическим религиям Востока и Африки, чем к тому, что мы привыкли называть религией на Западе. Для них небо и земля отличались количественно, но не качественно, причем небо управлялось царем, в котором воплощался создатель, а земным воплощением которого был фараон. И небесное и земное царства были имманентно стабильны и статичны, а любое изменение считалось ересью и злом. Характерным для этого статичного общества было отсутствие понятия безличного, неперсонифицированного закона, а потому там отсутствовали кодексы законов, не говоря уже про их письменную форму. Фараон считался источником и господином законов, и его судьи (а суды, конечно, там существовали) собирались по его желанию, дабы претворять в жизнь его произвольные суждения.

В культурах Месопотамии III-II тысячелетий до н.э. взгляд на мир отличался от описанного выше коренным образом. Он был намного динамичнее, но и в то же время запутаннее. Они отвергали понятие единого бога как высшего источника власти. В отличие от египтян, которые постоянно добавляли новых богов в свой пантеон по мере появления теологических трудностей, они верили, что все основные боги уже созданы. Сообщество этих богов осуществляло верховную власть над миром, выбирало главу пантеона (такого, как Мардук) и, если считало это целесообразным, даровало отдельным людям бессмертие. Таким образом, небо все время находилось в некоем состоянии беспокойства, подобно человеческому обществу. В сущности, каждое из обществ являлось аналогом другого, причем связующим их звеном служил зиггурат. Земной монарх не считался божеством – на этом этапе общества Месопотамии редко верили в богоцарей; не был он и абсолютным монархом. Считалось, что он подотчетен богам. Монарх не мог произвольно ввести или ликвидировать какой-либо закон. Фактически личность находилась под защитой космического закона, который считался неизменным. Динамичные, и потому не противоречащие развитию и прогрессу, идеи месопотамского общества были предпочтительнее египетской мертворожденности. Они сулили надежду в противоположность безнадежности и фатализму афро-азиатских норм, характерным примером которых был Египет. В то время как пирамида была гробницей богоцаря, храм-зиггурат был живой связью между землей и небом. С другой стороны, эти идеи не обеспечивали этической основы для жизни, и их результатом была значительная неопределенность при попытке оценить, в пользу чего настроены боги или чего они хотят. Их радость и гнев были произвольны и необъяснимы. Человек бесконечно и вслепую пытался умилостивить их жертвами.
[1] [2] [3] [4]