1944 год. ДНЕВНИК СОБЫТИЙ 1944 г (5)
[1] [2] [3] [4]— Ну, это дело женское: была у подруги, мало ли что…
Договорились, что она поедет в комендатуру. Пожалуйста. А он — к ней на квартиру, проверять, якобы, документы. Так и сделали. Оказалось — все в полном порядке.
Прокофьев — высокий, подтянутый, с отличной выправкой. Очень энергичный, умное, длинноватое лицо, большой нос крючковатый, серые умные глаза, высокий лоб, лысоват спереди. Очень любит дисциплину, любит рассуждать, говорит гладко, логично, немного поучая.
Читал подробные материалы о бульбовцах. Точнее — бульбовцы, бендеровцы, мельниковцы. Формально объединены в две армии, УПА (Украинская повстанческая армия) и УНРА (Украинская народная революционная армия). Программа: «Самостийная Украина без немцев и большевиков». Режут наших, поляков, дико терроризируют население. Объявляют: кто пойдет в Кр. Армию (в некоторых селах — просто берут расписки) — вся семья будет репрессирована, а репрессии зверские, убивают всех, закапывают живьем, четвертуют. Или: кто будет выполнять поставки — репрессируем. И крестьяне просят: пойду в армию, но пришлите за мной автоматчиков. Нате хлеб — но придите за ним отрядом. пойдем пахать — но пусть нас вроде выгоняют. Мол, под угрозой оружия, силой.
Дисциплина — строжайшая. Конспирация — полнейшая. Связь — цепочкой, тройками, один знает только двух соседей, в случае провала одного — соседи уничтожаются. Все (и в связи и в войсках) — под кличками. Руководство построено пирамидой столь же конспиративно. Есть тайные склады, созданные еще в дни оккупации. Большая связь с немцами и договоренность с ними об отдельных операциях. Насильственная мобилизация.
Войсковое деление: бригада, батальон, группа. Вооружение: автоматы, пулеметы ручные и станковые, винтовки, артиллерии и минометов почти нет, за исключением снятых с танков (несколько штук). Тактика сейчас — уйти в подполье, подождать, пока части КА уйдут вперед, тогда действовать. Центр город Камень-Кашарский. Численность батальонов 500–600 чел., во главе бригад — «генералы» (полковник Берестнев) и другие.
30 апреля.
27 апреля выехал в Москву, так и не дождавшись Курганова. К вечеру доехал до Гомеля. Дорога между Овручем и Мозырем стала неузнаваемой, совершенно проезжей. Никакого следа того, что было. Гладкая, хорошая.
Ночевал в 56 ГМП у Шаповалова. У них — ЧП. Командир дивизиона напился, пошел к зенитчицам, их командир не пустил его, тот разозлился и выстрелил (и застрелил). Другой командир самовольно уехал на боевой машине к жене. К Катюше на «Катюше»! И Шаповалов и Меркушев мрачны. Развеселили из только мой рассказ о Воронине — встреча в Ельске. Характеризуют они его, как трепача и лгуна. Оказывается, он не только у Шилкина взял 300 руб., но и у Шаповалова 2 000 руб. и не отдал.
Из Гомеля поехал через Довск. Дорога до Довска страшная, вся разбита в дым, деревянные настилы. 90 км. ползли 5 часов. В Довск приехали перед темнотой. Советовали ночевать, т. к. ночью немец кидается на свет. Поехали дальше. Дорога и дальше в жутком виде. Кидало, мотало. Но наша сломанная коничка выдержала все испытания отлично. В 2 ч. ночи приехали в Рославль. Поспали 3 ч. в машине и дальше. Дорога опять говно. Но шли без передышки. Лишь от Юхнова дорога стала дорогой — шоссе, как шоссе.
В 8 ч. вечера вчера прибыли в Москву.
4 мая.
Вот уже пять дней в Москве. Пока ничего не делал, а только ходил, докладывался, рассказывал, слушал. Был у Лазарева, он говорит «довольно поездил, надо посидеть в отделе». Золин — на Черноморском флоте, Иванов болен — сердце, сам Лазарев собирается на 1-ый Украинский. Мартын Мержанов хочет через месяц уйти в отпуск по болезни — он нервен и говорит, что прозорлив. Тем не менее, написал пьесу (по повести «Непокоренные» Горбатова), и она уже принята. Вот рубка!
Сводка уже две недели сообщает «ничего существенного». У всех на устах — ожидание второго фронта. Вчера я сидел у Гольденберга, зашел Хавинсон.
— Ну, Яков Зиновьевич, когда высадка?
— Я думаю, не позже 1 июня.
— Нет, 15–20 мая.
Приехал позавчера Дима — племянник Богомольца. Он говорит, что многих офицеров сейчас отпускают в отпуск. Сам он прибыл на 10–15 дней.
В редакции много разговоров о смерти Калашникова. Редакция сделала для него все, что могла сделать для мертвого: тело доставили сюда самолетом, выставили почетный караул, похоронили на Девичке, постановили издать альбом снимков, дали пособие семье, приняли его жену на работу фотографом.
Приехал фотограф «Известий» Фатька Гурарий, который был с ним вместе. Он рассказывает, что группой поехали на высотку под Севастополь. Миша Калашников, Кригер, Гурарий, Кожевников, Коротеев. Неожиданно немцы накрыли огневым налетом дальнобойной артиллерии. Легли, чуть рассредоточились. Плечом к плечу лежали Кригер и Миша, метрах в 5 — Гурарий, еще дальше Кожевников. Вдруг Фатька услышал крик: «Калашников ранен!!» Все подбежали, несмотря на огонь. Миша лежал на спине. Он жаловался, что очень больно, что не чувствует ног: наверное, мол, перебит позвоночник. Ребята понесли его в соседнюю деревню. Он жаловался, что трудно дышать: наверное, пробиты легкие. Фатька говорит: плюнь мне в руку, а затем показал ему: видишь, слюна чистая, крови нет. Всю дорогу Миша говорил о семье, о детях. Когда принесли его в хату, Фатька помчался за врачом, вернулся — Миша был уже мертв. До последнего момента находился с ним Кригер, он записал все его слова. Мишина жена — Мария Ивановна вчера видела его, но он отказался прочесть ей: «потом, сейчас Вам очень тяжело.»
Был у Кригера. Он говорит, что Миша держался образцово. У него было 7 ран, одна из них — длиной в 35 см., разворотила 3 позвонка, задела легкие. Женя лежал рядом с ним, плечо в плечо — и ничего. Шли они на НП дивизии, внезапно накрыли, залегли. Доставили в медсанбат, хирург очень хороший оперировал, перевязал, но было уже ни к чему. Миша жил 1 час 45 мин. и только за 5 минут до смерти потерял сознание. Все время говорил об аппаратуре и семье. Чувствовал, что умирает, говорил об этом. Ребята удручены страшно. По словам Кригера, Гурарий обревелся — уткнется в угол и плачет.
5 мая.
Несколько лет назад, когда я занимался опытами оживления организма (см. записи о Брюхоненко), мне сказали, что этими же работами промышляет молодой ученый Неговский. Я к нему, нашел его в нейрохирургическом институте академика Бурденко. Маленькая, темная комнатушка. Отказался разговаривать для печати:
— Я еще только нащупываю. Когда будет что-нибудь реальное — другое дело. А сейчас — только теоретические изыскания.
— Но обещайте тогда поставить меня в известность.
— Обещаю.
Сейчас, когда я приехал с фронта, Зина сказал, что звонил мне какой-то Неговский, а потом была «эффектная женщина», назвавшаяся его ассистентом и оставила мне письмо. Я уж, признаться, забыл фамилию, но когда прочел письмо — сразу вспомнил, в чем дело. Неговский писал, что добился практических результатов и хочет повидаться. Подписано «доктор медицинских наук». Интересно!
1 мая раздается звонок. Неговский:
— Помните меня, может быть?
— Ну, как же! Помню даже, что вы обещали мне сообщить, когда будут практические результаты.
— Верно. Я только что вернулся с Западного фронта. И вот, когда у меня первый покойник заговорил — я вспомнил о своем обещании.
Договорились в встрече на 4 мая. Вчера я был у него дома. Живет в доме Академии Наук, на Б. Калужской. Восьмой этаж. Видимо, две комнаты: мы сидели в одной, которая — и кабинет, и спальня, и столовая, вторая, по-видимому, детская. Очень просто обставлена. Книжный шкаф и много книг в коридоре. Сам Влад. Арович Неговский — молодой, очень просто одет, в сером костюме, простеньком галстуке. Он 1909 г. рождения, беспартийный («Вы сообщали о своих работах в ЦК?» — «Зачем, я же беспартийный!»). Кончил 2-й московский институт, полгода работал врачом на периферии, добился перевода на научную работу, был несколько лет в Центральном институте по переливанию крови, работал с Брюхоненко, когда ему создали институт — ушел к нему, но затем по разногласиям в направлении работы («видите ли, он, конечно, способный человек, но страшно разбросанный, не знает науки и поэтому ничего нового создать не мог и не может, и дальше собак не пошел»). Создал свою лабораторию подо крылом Бурденко, сколотил коллектив, а сейчас имеет лабораторию при ВИЭМ («две комнатки, нет уборщицы, подметаем сами, нет стекол»).
Среднего роста, удлиненное, чуть загорелое лицо, высокий лоб, зачесанные назад темные волосы с зализами, на лице — почти постоянная улыбка. Самое характерное в нем — глаза: серые, очень беспокойные, не то ждущие чего-то, не то ищущие.
Говорили мы часа четыре. У меня все время было ощущение, что и заглянул куда-то «туда», по ту сторону черты. А он говорил обо всем очень просто, как о рядовых будничных делах.
— Вас бы в средние века на костре давно бы сожгли, — не удержался я.
— Наверное, — рассеянно улыбнулся он.
Потом эта перспектива дошла до него полностью, и он, усмехнувшись, сказал: «Да и вас бы, как сообщника».