Проза и эссе (основное собрание) (39)

Во всяком случае, чтение поэзии развивает замечательную лингвистическую интуицию. И поэзия также наиболее эффективная форма душевного ускорения. На крохотном пространстве настоящее стихотворение преодолевает колоссальное душевное расстояние и к своему концу нередко предлагает вам благую весть или откровение. Это происходит потому, что в процессе сочинения поэт использует, по большей части неосознанно, оба основных способа познания, доступных человечеству: западный и восточный. (Разумеется, то и другое водится в обоих полушариях, но преобладание одного из них зависит от традиции.) Первый основывается на рациональном, точном анализе. В общепринятых представлениях он ассоциируется с мужской самоуверенностью и обычно иллюстрируется декартовым cogito ergo sum1. Второй опирается на интуитивный синтез, требует самоотрицания и лучше всего персонифицируется Буддой. Иными словами, поэзия предлагает вам образец совмещенного непредвзятого человеческого ума в работе. В этом и заключается главная привлекательность поэзии, помимо использования ритмических и фонетических свойств языка, которые и сами по себе достаточно выразительны. Стихотворение как бы говорит читателю: "Будь как я". И в момент чтения вы становитесь тем, что вы читаете, вы совпадаете с состоянием языка, которое зафиксировано в стихотворении, и благая весть, и откровение, скрытые в нем, -- теперь ваши. Они все еще ваши и после того, как вы захлопнули книгу, поскольку вы не можете вернуться к тому положению, когда вы ее еще не открывали. В этом смысл эволюции.

А цель эволюции -- выживание не супермена и не пораженца. Если бы это был первый, мы бы остановились на Арнольде Шварценеггере; будь это второй, что этически более приемлемо, нам бы пришлось довольствоваться Вуди Алленом. Цель эволюции, согласны вы с этим или нет, все-таки красота, которая всех переживет и окажется единственной правдой в силу того, что представляет собой сплав духовного и чувственного. Существуя лишь в глазах наблюдателя, идеально она может быть выражена только в словах: тут-то и выходит на сцену стихотворение, семантически столь же безукоризненное, как и фонетически.

Никакой другой язык не вобрал в себя так много смысла и благозвучия, как английский. Родиться в нем или быть усыновленным им -- лучшая участь, которая может достаться человеку. Препятствовать его носителям получить к нему неограниченный доступ -- антропологическое преступление, а ведь именно к этому и сводится нынешняя система распределения поэзии. Не знаю, право, что хуже: сжигать книги или не читать их; думаю, однако, что издание поэзии символическими тиражами -- это что-то промежуточное между тем и другим. Не пристало выражаться столь радикально, но когда подумаешь о великих поэтических произведениях, по которым проехал каток забвения, а затем вспомнишь о чудовищных демографических перспективах, на ум невольно приходит мысль о близости удручающего культурного регресса. И даже не так меня беспокоит судьба культуры, великих и малых поэтических трудов, сколько человек, не способный выразить себя адекватно и потому обращающийся к действию. А так как возможности такого действия ограничены мускулатурой, он обращается к насилию, применяя оружие там, где мог бы помочь эпитет.

Короче, привычная старая практика должна быть отвергнута. Необходимо всеобщее распространение поэзии, как классической, так и современной. Оно должно быть передано, по-видимому, в частные руки, но пользоваться поддержкой государства. Ориентироваться следует на всех, кому больше четырнадцати. Упор должен быть сделан на американскую классику, а что до того, кого и как издавать, пусть это решают два-три сведущих человека, т.е. сами поэты. Литературоведов с их идеологической перебранкой лучше держать на расстоянии, ибо в этой области нет другого диктата, кроме вкуса. Красоту и ее спутницу истину нельзя подчинить какой-либо философской, политической и даже нравственной догме, поскольку эстетика -- мать этики, а не наоборот. Если вы думаете иначе, попробуйте припомнить обстоятельства, при которых вы влюблялись.

О чем, однако, не следует забывать, так это о стремлении общества назначать на роль большого поэта кого-нибудь одного -- на некий период, а то и на целое столетие. Делается это с тем, чтобы уклониться от чтения других и даже этого, назначенного, если его или ее темперамент не совпадает с вашим, тогда как в любую эпоху в любой литературе есть несколько равновеликих поэтов, по чьим огням вы можете ориентироваться в пути. В конечном счете, так или иначе будут представлены всем известные темпераменты, ибо иначе и быть не может: отсюда и поэтические различия. Милостью языка поэты приходят, чтобы дать обществу иерархию эстетических норм, чтобы им могли подражать, игнорировать их или считаться с ними. При этом поэты не столько образцы для подражания, сколько духовные пастыри, понимают они это или нет -- и лучше, когда не понимают. Общество нуждается в каждом из них; если меры, о которых я говорю, будут приняты, не должно быть никаких предпочтений. Поскольку на этих высотах нет табели о рангах, фанфары должны звучать для всех одинаково.

Я полагаю, что общество останавливается на одном, потому что с одним легче справиться, чем с несколькими. Обществом с несколькими поэтами в качестве светских святых труднее манипулировать, потому что политику придется изобрести систему ценностей, не говоря уже о форме выражения, соответствующую, по крайней мере, предлагаемой поэтами: систему ценностей и форму выражения, которые уже не покажутся исключительными. Такое общество будет более справедливой демократией, чем то, что мы знали до сих пор. Ибо цель демократии -- не демократия сама по себе, что было бы тавтологией. Демократия должна быть просвещенной. Демократия без просвещения -- это в лучшем случае хорошо патрулируемые полицией джунгли с одним поэтом, назначенным на должность Тарзана.

Я здесь говорю о джунглях -- не о Тарзанах. Для поэта быть забытым -не такая уж большая трагедия, такие вещи случаются, он может себе их позволить. В отличие от общества, у подлинного поэта всегда есть будущее, и его стихи в некотором роде приглашают нас в него войти. И последнее, может быть, лучшее, что можно о нас сказать, это то, что мы -- будущее Роберта Фроста, Мариан Мур, Уоллеса Стивенса, Элизабет Бишоп, назову лишь нескольких... Каждое поколение, живущее на земле, это отчасти будущее тех, кто сошел со сцены, и когда мы читаем стихи, мы понимаем, что писавшие их знали нас, что поэзия, предшествовавшая нам, -- это, в сущности, наш генетический источник. Мы должны время от времени сверяться с ним, а не слепо следовать ему.

Повторяю: поэт никогда не в убытке, он знает, что другие придут ему на смену и подберут нить там, где он ее оставил. (Именно растущее число других, энергичных и громкоголосых, требующих внимания, становится причиной его забвения.) Он способен это пережить так же, как и то, что его считают маменькиным сынком. Но общество как раз и не может позволить себе быть беспамятным, оно по сравнению с духовной прочностью настоящего поэта как раз и оказывается маменькиным сынком и часто остается в проигрыше. Для общества, чья основная функция состоит в собственном воспроизводстве, лишиться поэта -- то же самое, что утратить клетку мозга. Это ведет к нарушению речи, заставляет мычать там, где требуется эстетический выбор, заполоняет речь сорняками, превращая вас в благодарных слушателей демагогии или просто шума. Физиология воспроизводства при этом не страдает.

Очень мало лекарств от наследственных недугов (возможно, неразличимых в индивиде, но явных в толпе), и то, что я предлагаю здесь, тоже не панацея. Просто я надеюсь, что это предложение, будучи принятым, несколько замедлит распространение культурного упадка в следущем поколении. Как уже было сказано, я взялся за эту работу с рвением госслужащего, и, наверное, зарплата от Библиотеки Конгресса в Вашингтоне повлияла на мой разум. Возможно, я похож на министра здравоохранения, прилепляющего ярлычок на современную упаковку поэзии, наподобие сигаретной пачки. Что-то вроде: такой способ ведения дел опасен для здоровья. Мы живы, но это еще не значит, что мы здоровы.

Кажется, Сантаяна впервые сказал, что не помнящие истории обречены на ее повторение. Поэзия не имеет таких претензий. И все же у нее есть нечто общее с историей: она обращается к памяти и пригождается будущему, не говоря уже о настоящем. Разумеется, она не может справиться с нищетой, но может справиться с невежеством. А также это единственное средство против черствости человеческого сердца. Поэтому поэзия должна быть доступна всякому в этой стране, должна продаваться по низким ценам.

Пятидесятимиллионный тираж антологии американской поэзии по два доллара за экземпляр может быть продан в стране с населением 250 миллионов человек. Возможно, не сразу, но постепенно, в течение десятилетия, она разойдется. Книги находят своих читателей. А если не разойдется, позвольте ей валяться повсюду, собирать пыль, истлевать и разлагаться. Всегда найдется дитя, которое выудит книгу из мусорной кучи. Я был таким ребенком, хорошо это или плохо, и, возможно, некоторые из вас -- тоже.

Четверть столетия назад, в моем предыдущем воплощении, я знал человека, переводившего Роберта Фроста на русский язык. Я познакомился с ним благодаря его переводам: то были замечательные русские стихи, и мне захотелось увидеть переводчика так же сильно, как прочесть стихи в оригинале. Он показал мне издание в твердой обложке (кажется, это был Holt), которое раскрылось на странице со стихами: "Счастье добирает высотой / То, чего по длительности мы / Недополучили..." На странице отпечатался большой, двенадцатого размера след солдатского сапога. На титульном листе книги стоял штемпель: STALAG No. 3B, что означало немецкий концентрационный лагерь для военнопленных где-то во Франции во время второй мировой войны.

Вот пример поэтической книги, нашедшей своих читателей. От нее лишь потребовалось оказаться на дороге. Иначе бы на нее не наступили, тем более не подобрали.

Октябрь 1991

Перевел с английского Дмитрий Чекалов

* Лекция, прочитанная автором в Библиотеке Конгресса в октябре 1991 г.

1 Мыслю -- следовательно, существую (лат.).

* "Знамя" N 9, 1999 г.

-----------------

О Сереже Довлатове

"Мир уродлив, и люди грустны"

За год, прошедший со дня его смерти, можно, казалось бы, немного привыкнуть к его отсутствию. Тем более, что виделись мы с ним не так уж часто: в Нью-Йорке, во всяком случае. В родном городе еще можно столкнуться с человеком на улице, в очереди перед кинотеатром, в одном из двух-трех приличных кафе. Что и происходило, не говоря уже о квартирах знакомых, общих подругах, помещениях тех немногих журналов, куда нас пускали. В родном городе, включая его окраины, топография литератора была постижимой, и, полагаю, три четверти адресов и телефонных номеров в записных книжках у нас совпадали. В Новом Свете, при всех наших взаимных усилиях, совпадала в лучшем случае одна десятая. Тем не менее к отсутствию его привыкнуть все еще не удается.
[1] [2] [3] [4]