Воспоминания о Бабеле (26)

Посылаю пьесу. Если не лень - прочитайте странное это произведение. А послезавтра будем держать совет - что с ним делать. До решения его судьбы прошу "сочинение" сие держать в сугубом секрете. 22.VI.27 Любящий Вас И. Бабель".

В июле Бабель уезжает во Францию. Пребывание за границей - время мучительных поисков, сомнений. Читая письма Бабеля из Франции к родным и друзьям, поражаешься бесконечным жалобам их автора на трудности в работе, на медленные темпы, на отсутствие "профессионализма".

В письмах нет точного указания, что именно Бабель пишет, ясно только одно - работа идет сразу в нескольких направлениях. Можно предположить, что это повесть "Еврейка", так и оставшаяся незавершенной. Л. Лившиц вспоминает старый замысел Бабеля - роман о ЧК как возможное произведение заграничного периода. В письме к Т. Кашириной от 27 декабря 1927 года Бабель сообщает: "...У меня затеяна большая работа, связанная с Парижем", - а спустя несколько месяцев он изучает в Национальной библиотеке архив Французской революции.

Однако основная работа в Париже - "душевная". Так обычно называл Бабель свою работу над рассказами. Все силы он отдает книге новелл "История моей голубятни", над которой работал с середины 20-х годов до последних дней и назвал однажды "заветным трудом". Вот примечательное признание в письме к давней знакомой А. Слоним: "Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно, с далеким прицелом - и если второй мой выход на ярмарку сует окончится жалкими пустяками, то утешение у меня все же останется - утешение одержимости" (7 сентября 1928 года). "Вторая книга", "сизифов труд", "проклятая книга" - эти выражения, встречающиеся в письмах Бабеля из Франции, относятся, без сомнения, к "Истории моей голубятни". "Рассказы, которые я Вам буду посылать, являются частью большего целого. Я работаю над ними вперебивку, по душевному влечению", - писал он В. Полонскому.

Что же должна представлять из себя по замыслу автора "История моей голубятни"? Бабель задумал серию новелл полуавтобиографического характера, где повествование о детстве мальчика, проведенном в любимой Одессе, ведется от первого лица.

О чем бы ни писал Бабель, мысль его постоянно возвращается к Одессе. Тоска по "нашему Марселю" звучит в его конармейских новеллах и дневнике 1920 года. Образ родного города встает пред ним, когда он пишет о Горьком и Багрицком, о молодых писателях-одесситах. Одесса становится местом действия многих его рассказов, часть которых объединена общим заглавием "Одесские". В примечании к первой новелле цикла "История моей голубятни" (1925) сообщалось, что она является началом автобиографической повести. За ней последовали "Первая любовь", "В подвале" и ряд других.

Было бы ошибкой считать "Историю моей голубятни" автобиографической книгой в точном смысле этого слова. Скорее всего, она является свободной вариацией на определенную тему, когда те или иные жизненные реалии щедро обрамляются прихотливой фантазией писателя. Сам Бабель предостерегает от ложного восприятия новелл, входящих в книгу, и когда в журнале "Молодая гвардия" появилось "Пробуждение", писал родным: "Я там дебютировал после нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет объединена общим заглавием "История моей голубятни". Сюжеты все из детской поры, но приврано, конечно, многое и переменено - когда книжка будет окончена, тогда станет ясно, для чего мне все это нужно".

Никто не может утверждать с полной уверенностью, закончил Бабель "Голубятню", или "заветному труду" суждено было остаться не осуществленным до конца замыслом. Ясно лишь одно. В творческих планах писателя книга о детстве занимала едва ли не центральное место.

Еще раз о "продолжительном" молчании и "удивительной" речи

Первым, кто заговорил о молчании писателя, был А. Воронский. Не обращая внимания на "Закат", он писал в 1928 году о Бабеле: "...Его скупость грозит превратиться в порок: молчать нужно тоже умеренно". Такого рода предостережения, по-видимому, не оказывали никакого воздействия на темпы работы Бабеля. Напротив, с годами "скупость" возводится чуть ли не в систему. "Верный своей системе - я буду откладывать печатание как можно дальше", - предупреждает он Е. Зозулю в феврале 1928 года, а в одном из писем к другу детства И. Лившицу объясняет, в чем смысл избранной им системы: "Мне надо несколько лет молчать, для того чтобы потом разразиться".

Еще осенью 1927 года Бабель предполагал, что это произойдет в следующем году. "Я уверен, что смогу напечатать много вещей в 1928 году..." Однако в печати появился только один новый рассказ "Старательная женщина" (альманах "Перевал", 1928, кн. 6) и пьеса "Закат" ("Новый мир", 1928, № 2).

"Я считаю сущими пустяками (и скорее хорошими, чем дурными) то, что я не участвую в литературе. Чем дольше мое молчание будет продолжаться, тем лучше смогу я обдумать свою работу..." - писал Бабель в сентябре 1928 года Кашириной.

Возвратившись из Франции, Бабель не спешит печататься, и в течение двух лет его имя не появляется на страницах литературных журналов. В этот период, начиная с весны 1929 года, он почти постоянно живет в "глубинке" разъезжает по стране, участвует в коллективизации. Украина, Воронежская область, Днепрострой, Подмосковье - такова в самых общих чертах география его путешествий по "Руси советской".

Молчание Бабеля или то, что он называл исчезновением из литературы, как-то особенно бросалось в глаза, хотя некоторые его современники выступали в печати немногим чаще. Двухлетний перерыв - ситуация довольно обычная в писательской биографии, и в большинстве случаев она не требует комментариев со стороны самого писателя. Однако в 1930 году Бабель вынужден был объясниться.

Поводом послужила фальшивка польского буржуазного еженедельника "Литературные ведомости" (1930, № 21), на страницах которого некто А. Дан опубликовал "интервью" с Бабелем, выдержанное в грубом антисоветском духе. Читатели СССР узнали об этом из заметки Бруно Ясенского "Наши на Ривьере", напечатанной в "Литературной газете" (10 июля 1930 года). Цитируя слова Бабеля, якобы сказанные Дану, Ясенский в заключение высказывал предположение, что материал польской газеты сфабрикован, но тогда Бабелю необходимо выступить с опровержением.

13 июля на заседании секретариата ФОСП писатель заявил: "Судя по статье Ясенского, "интервью" Дана написано под явным влиянием моего рассказа "Гедали". Молодой человек из польской газеты лишь подновил тему, облек ее в форму интервью. Особенно удивительно, что это "интервью" появилось через два года после моего приема из-за границы. В свое время мои рассказы о прежней работе в Чека подняли за границей страшный скандал, и я был более или менее бойкотируемым человеком. Конечно, в то время такая информация не могла бы появиться.

Все же "Литературная газета" поступила неправильно, не показав предварительно статью мне. Мне кажется, что здесь идет речь о человеке безукоризненной репутации, и по отношению к такому человеку "Литературная газета" поступила несколько поспешно. Правда, найти меня трудно. Но если бы статья была своевременно мне показана, все дело выглядело бы, конечно, иначе. Ясно было бы, что речь идет только о фальшивке.

Статья производит неприятное впечатление. Как могло случиться, чтобы на человека, который с декабря 1917 года работал в Чека, против которого за все эти годы не поднялся и не мог подняться ни один голос, как могло случиться, чтобы на такого человека был вылит такой ушат грязи? Я думаю, что в значительной мере можно это объяснить тем, что я, напечатав в 1925 1926 годах книгу, - исчез из литературы".

В тот же день в редакцию "Литературной газеты" было отправлено письмо.

"Только что приехал из деревни и прочитал в № 28 "Литературной газеты" сообщение об интервью, якобы данном мною "на пляже французской Ривьеры" буржуазному польскому журналисту Александру Дану.

В этом интервью, в выражениях совершенно идиотических, я всячески поношу Красную Армию, власть Советов и плачусь на слабость моего здоровья, причем в этой слабости обвиняю все ту же Советскую власть.

Так вот, - никогда я на Ривьере не был, никакого Александра Дана в глаза не видел, нигде, никогда, никому ни одного слова из приписываемой мне галиматьи и гадости не говорил и говорить, конечно, не мог.

Вот и все.

Но какова должна быть гнусность всех этих Данов, готовность к шантажу и провокации белых газет для того, чтобы напечатать такую чудовищную, бессмысленную, лживую от первой до последней буквы фальшивку?.. Москва, 13.7.30
[1] [2] [3] [4]