III. Кризис (2)
[1] [2]– А ты не мог подтолкнуть оба народа, и землян, и аврорцев, чтобы полностью удовлетворить доктора Фастальфа?
– Мне это приходило в голову. Я рассмотрел возможности и решил, что не смогу. Чтобы склонить к эмиграции землян, требовалось пустяковое изменение, не приносящее вреда; для попытки сделать то же самое с аврорцами, нужно было многое изменить, и это могло повредить. Первый Закон запрещает это.
– К сожалению.
– Да. Подумать только, что я мог бы сделать, если бы имел возможность радикально изменить образ мыслей доктора Амадейро. Но как мог я изменить его твердое решение противодействовать доктору Фастальфу? Это все равно, что силой повернуть его голову на 180 градусов. Такой поворот либо самой головы, либо ее содержимого, мог бы с равной эффективностью убить его.
Ценой моего могущества, друг Дэниел, является страшно разрастающаяся дилемма, в которую я постепенно погружаюсь. Первый Закон, запрещающий вредить людям, обычно имеет в виду физический вред, который мы легко видим и о котором можем судить. Но человеческие эмоции и повороты мысли понимаю только я, и поэтому я знаю о более тонких формах вреда, хотя и не вполне понимаю их. Во многих случаях я вынужден действовать без настоящей уверенности, и это вызывает постоянный стресс в моих проводниках.
И все-таки я чувствую, что сделал хорошо. Я провел космонитов мимо кризисной точки. Аврора знает об объединенной силе поселенцев и будет вынуждена избегать конфликтов. Космониты должны понять, что применять репрессии уже поздно, и наше обещание Илие Бейли в этом смысле выполнено. Мы поставили Землю на курс к заполнению Галактики и к образованию Галактической Империи.
В это время они уже возвращались к дому Глэдис, но теперь Дэниел остановился, и прикосновение к плечу Жискара заставило остановиться и того.
– Картина, нарисованная тобой, привлекательна. Партнер Илия гордился бы нами. Он сказал бы: «Роботы и Империя» и, наверное, похлопал бы меня по плечу. Однако, как я уже говорил, мне что-то не по себе. Я беспокоюсь.
– Насчет чего?
– Хотел бы я знать, миновали ли мы кризис, о котором говорил партнер Илия много десятилетий назад. Это точно, что для космонитских репрессалий слишком поздно?
– Почему ты сомневаешься?
– Из-за поведения доктора Мандамуса во время его разговора с мадам Глэдис.
Жискар пристально посмотрел на Дэниела. В тишине слышался шорох листьев под холодным ветром. Облака рассеялись, скоро должно было выглянуть солнце. Их беседа в телеграфном стиле заняла мало времени, и они знали, что Глэдис еще не удивится их отсутствию.
– Что встревожило тебя в этом разговоре? – спросил Жискар.
– Я имел возможность в четырех разных случаях наблюдать, как партнер Илия Бейли решал запутанную проблему. В каждый из этих четырех случаях я обратил внимание на его манеру вырабатывать полезные заключения из ограниченной и даже сбивающей с толку информации. С тех пор я всегда пытался в меру моих ограниченных возможностей думать, как он.
– Мне кажется, друг Дэниел, ты хорошо это делаешь.
– Ты, конечно, обратил внимание, что у доктора Мандамуса было два дела к мадам Глэдис. Он сам подчеркнул этот факт. Одно дело касалось лично его – произошел он от Илии или нет. Второе – просьба, чтобы мадам Глэдис приняла поселенца и потом сообщила бы о беседе. Второе дело, видимо, было важно для Совета, первое же важно только ему самому.
– Мандамус представил дело о происхождении как важное и для доктора Амадейро, – сказал Жискар.
– Тогда это дело было личной важности для двух человек, но не для Совета и, значит, не для всей планеты. Однако дело государственное, как его назвал сам доктор Мандамус, пошло вторым и как бы между прочим. И в самом деле, вряд ли для этого требовался личный визит. Это могло сделать голографическое изображение любого члена Совета. С другой стороны, доктор Мандамус поставил дело о своем происхождении первым, очень детально о нем дискутировал, и это дело никто не мог сделать, кроме него.
– Каково же твое заключение, друг Дэниел?
– Я уверен, что дело поселенца было возложено на доктора Мандамуса как причина для личного разговора с мадам Глэдис, чтобы он мог частным образом поговорить о своем происхождении. По-настоящему его интересовало только это и ничего больше. Ты можешь чем-то поддержать это заключение, друг Жискар?
– Напряжение в мозгу доктора Мандамуса было в известной степени сильнее в первой части разговора. Пожалуй, это может служить подтверждением.
– Тогда нам стоит подумать, почему вопрос о происхождении так важен для него.
– Доктор Мандамус объяснил это, – сказал Жискар. – Если он не является потомком Илии Бейли, дорога в продвижении для него открыта. Доктор Амадейро, от которого зависит его благосостояние, обернулся бы против него, окажись он потомком Бейли.
– Сказать-то он сказал, друг Жискар, но кое-что в разговоре противоречило этому.
– Почему ты так думаешь? Пожалуйста, продолжай рассуждать как человек. Я нахожу это весьма поучительным.
– Спасибо, друг Жискар, – серьезно сказал Дэниел. – Ты заметил, что каждое утверждение мадам Глэдис о невозможности для Мандамуса быть потомком Илии Бейли, рассматривалось как неубедительное? Каждый раз доктор Мандамус говорил, что доктор Амадейро не примет этого утверждения.
– Да. И что ты из этого выводишь?
– Мне кажется, доктор Мандамус был убежден, что доктор Амадейро не примет никакого аргумента, и просто удивительно, почему он так надоедал мадам Глэдис с этим делом. Он наверняка знал с самого начала, что это бессмысленно.
– Возможно, но это только домысел. Ты можешь дать возможный мотив для его действий?
– Могу. Я уверен, что он хотел знать о своем происхождении не для того, чтобы убедить несгибаемого доктора Амадейро, а для себя лично.
– В таком случае зачем он вообще упоминал о докторе Амадейро? Почему не сказал просто: «Я хочу знать»?
Легкая улыбка прошла по лицу Дэниела и изменила его выражение, на что другой робот не был способен.
– Если бы он просто сказал: «Я хочу знать», мадам Глэдис ответила бы, что это не его дело и что он ничего не узнает.
Но дело в том, что мадам Глэдис так же сильно ненавидит Амадейро, как тот – Илию Бейли. Мадам Глэдис уверена, что для нее оскорбительно любое мнение о ней, поддерживаемое доктором Амадейро. Она пришла бы в ярость, будь это мнение более или менее справедливым, а в данном случае оно абсолютно фальшиво.
И она постаралась продемонстрировать доктору Амадейро его ошибку и представила все возможные доказательства.
В этом случае холодное утверждение доктора Мандамуса, что каждое из этих доказательств неубедительно, заставило ее злиться все больше и вытягивало из нее дальнейшую информацию. Доктор Мандамус выбрал такую стратегию, чтобы узнать у мадам Глэдис как можно больше. В конце концов с ам он убедился, что у него нет предка-землянина – во всяком случае, на протяжении последних двух столетий.
Чувства же Амадейро в этом смысле, я думаю, в действительности в игре не участвовали.
– Это интересная точка зрения, – сказал Жискар, – но она, как мне кажется, не очень обоснована. Как мы можем узнать, что это не твои догадки?
– Не кажется ли тебе, друг Жискар, что доктор Мандамус, закончив свое расследование насчет происхождения, не получил достаточных доказательств для доктора Амадейро? По его словам, это должно было означать, что у него не будет шанса на продвижение и он никогда не станет главой Института. Но мне казалось, что он отнюдь не был расстроен, а наоборот, сиял. Конечно, я мог судить только по внешнему виду, но ты мог сделать большее. Скажи, друг Жискар, каково было его умственное состояние в конце этой части разговора?
– Он не просто сиял, он торжествовал, друг Дэниел. Ты прав. Теперь, когда ты объяснил ход своих рассуждений, это уловленное мною ощущение триумфа точно соответствует твоему мнению. Вообще-то я даже удивляюсь, как сам не учел этого.
– Во множестве случаев и я так же реагировал на рассуждения Илии Бейли. В данном же случае я мог пройти через такое рассуждение частично из-за существования кризиса. Он вынуждает меня мыслить более точно.
– Ты недооцениваешь себя. Ты уже давно думаешь обоснованно и точно. Но почему ты говоришь о существовании кризиса? Объясни, как из-за радости доктора Мандамуса по поводу того, что он не происходит от Илии Бейли, можно заключить о наличии кризиса?
– Доктор Мандамус наврал нам насчет доктора Амадейро, но вполне можно предположить, что его желание выдвинуться и стать в дальнейшем главой Института – истинная правда. Верно?
Жискар помолчал.
– Я не искал в нем честолюбия. Я изучал его мозг без особой цели и познакомился лишь с поверхностным проявлением. Но вроде бы были искры честолюбия, когда он говорил о продвижении. У меня нет оснований согласиться с тобой, но нет причин и не согласиться.
– Тогда давай примем, что доктор Мандамус – человек честолюбивый, и посмотрим, что это нам даст. Идет?