50. ГИМНАЗИСТИК СОЛОМОН. Сынок "доктора" Янкла - гимназист. - Шолом страшно завидует ему. Винный погреб "Южный берег". - Изюмные выморозки. - "Церковное вино евреям на пасху"
50
ГИМНАЗИСТИК СОЛОМОН
Сынок "доктора" Янкла - гимназист. - Шолом страшно завидует ему. Винный погреб "Южный берег". - Изюмные выморозки. - "Церковное вино евреям на пасху"
В Переяславе подвизалось несколько врачей, и каждый имел свое прозвище: толстый доктор, горбатый доктор, черный доктор. Все эти врачи были христиане, и только один был еврей, да и то не совсем доктор, а полудоктор-лекарь Янкл. Но вел он себя, как настоящий доктор. Носил крылатку, прописывал рецепты, перечитывал их вслух и называл лекарства обязательно по - латыни:
– Будьте любезны принимать через каждые два часа по столовой ложке "кали бромали", а через каждые три часа по чайной ложке "натри броматри", и завтра же вам станет лучше. Если же не станет лучше, то станет хуже, тогда вы меня позовете, и я приду еще раз...
В городе лекаря Янкла любили больше любого врача, потому что с ним можно потолковать, узнать, что там такое подпирает под ложечкой и почему нужно пить рыбий жир, если у тебя ревматизм в ноге, и какое отношение имеет к ноге желудок. У лекаря было еще одно достоинство - он не торговался, брал сколько давали, даже не глядя. Он только щупал пальцами несколько секунд монету в кармане и угадывал, что ему подсунули. Если это был потертый пятак, не имеющий никакой цены, он возвращал его и говорил, что ему ничего не нужно. Тогда вам становилось неловко, и вы давали ему другую монету.
Было у него и еще одно достоинство: он и вам давал слово сказать, и сам был охотник поговорить. А говорил он большей частью о своих детях, о том, какие у него способные дети. Один из них, старший, Шолом зовут его, Соломон - тот уже гимназист. Он, бог даст, кончит гимназию, поступит в университет и выйдет оттуда доктором, готовым доктором. Самым настоящим доктором!
– Поскорей бы уж наступил праздник! - говорил лекарь Янкл со вздохом. - На праздники, бог даст, он приедет, мой Соломон. Вот вы увидите моего гимназистика!
Шолому тоже хотелось, чтобы уж поскорее наступил праздник - тогда он посмотрит на этого гимназистика, какой у него вид.
И Шолом дождался пасхи. Вот теперь он, наконец, узнает, какие бывают гимназисты.
Лекарь Янкл не такой уж усердный молельщик, чтобы бежать сломя голову в синагогу. Он ведь как - никак доктор! Однако ради своего сынка, гимназистика, и он явился в синагогу. Пришел тщательно причесанный, напомаженный и счастливый. Он сидел на видном месте, прямо против восточной стены. Возле него стоял его сынок Шолом, или Соломон, в мундирчике с серебряными пуговицами сверху донизу, в странной фуражке с какой-то блестящей штучкой. В руках он держал маленький молитвенник и молился как самый обыкновенный человек, но все взрослые и все дети не спускали глаз с гимназистика с серебряными пуговицами. Кажется, человек как человек, мальчик как все мальчики, и все-таки не то - гимназистик. И у Шолома вырывается глубокий вздох.
Помолившись, лекарь не спешит уходить из синагоги. Кое-кого он должен поздравить с праздником, кое-кто должен его поздравить, а главное, вероятно, пойдет разговор о его сыне - гимназисте. Так оно и было.
– Это он и есть ваш гимназистик, реб Янкл? Ну, здравствуй...
Со всех сторон к Соломону протягиваются руки. Кажется, мальчишка, а люди с бородами здороваются с ним за руку. Некоторые останавливаются потолковать с лекарем о его сыне: "Где он учится? Чему он учится? Что будет, когда он выучится? До чего он доучится?"
– До чего он доучится? - переспрашивает лекарь со смешком. - Уж он доучится, хе-хе-хе! Он будет доктором, настоящим доктором, хе-хе-хе.
Сын лекаря Янкла станет доктором, настоящим доктором! Чем, чем, а уж заработком он будет обеспечен. Даже старые почтенные евреи и те удивлялись этому, хотя трудно было объяснить и сами они не понимали, кто мешает им сделать своих детей докторами. Никто им не мешал. Но так же, как их отцы не хотели, чтобы они стали докторами, так и они не хотят, чтобы их дети стали докторами. Они утешали себя тем, что их дети зато будут добрыми евреями. А средства к существованию - как-нибудь! Кто дает жизнь, тот даст и на жизнь. Бог милостив. Вот Юзя Финкельштейн не учился на доктора, а все-таки дай бог нам хоть половину того, что он имеет!
– Сколько же, говорите вы, реб Янкл, должен еще учиться ваш этот... ваш гимназистик? - спрашивали евреи, глядя на него сверху вниз.
– Мой Соломон? - говорил лекарь Янкл, поглаживая бородку и пританцовывая на одной ноге. - О, ему еще долго учиться! - И он высчитывал по пальцам, сколько лет сын его должен еще учиться в гимназии и сколько в университете. Затем он будет работать в больнице, а то в военный госпиталь поступит, станет военным врачом, "то есть почти офицером, с погонами, хе-хе-хе!.."
Не было, кажется, на свете более счастливого человека, чем лекарь Янкл, этот вот маленький человечек с приплюснутым носом, с курчавыми, сильно напомаженными волосами, одетый в крылатку, как настоящий доктор. И не могло быть на свете более счастливого мальчика, чем этот краснощекий гимназистик с серебряными пуговицами и со странной штучкой на фуражке. Они оба шли из синагоги, окруженные множеством прихожан. Взрослые теснились около лекаря, а мальчишки - около его сына, стараясь оказаться поближе к нему. Он представлялся им существом совсем особого рода. Что-то в нем есть такое...
Нет, Шолом никому в жизни еще так не завидовал, как этому счастливому гимназисту. Почему не он на его месте? Почему не он сын лекаря Янкла, его ведь тоже зовут Шолом? Почему богу не сделать так, чтобы Нохум Рабинович был лекарем Янклом, а лекарь Янкл - Нохумом Рабиновичем? Шолом видел гимназиста во сне, бредил им наяву. Гимназист ни на минуту не выходил у него из головы, как Хаим Фрухштейн когда-то. Это была мания, помешательство. Шолом завидовал гимназисту, сильно завидовал. Подойти к нему заговорить - не хватало духу. Как это вдруг заговорить с гимназистом? Как подступиться к мальчику, имя которого Шолом, но зовут его Соломон? В воображении он видел самого себя гимназистом, и зовут его уже будто не Шолом, а Соломон, и мундирчик на нем с серебряными пуговицами и штучка у него на фуражке, и все мальчишки ему завидуют, а взрослые удивленно ахают: "Это и есть сын Нохума Рабиновича, этот гимназистик? Это его когда-то звали Шолом?"
Можно себе представить, какой радостью наполнилось сердце Шолома, каким праздником был для него тот день, когда отец сообщил ему, что с завтрашнего утра он, с божьей помощью, начнет ходить в "классы". Отец был уже у директора и подал прошение, пока в приготовительный.
– За шесть недель ты кончишь приготовительный и поступишь, бог даст, в "уездное", а оттуда в гимназию, а затем еще дальше... С божьей помощью все возможно, только б ты сам постарался.
Шолом завизжал бы от восторга, если б ему не было стыдно перед отцом. Будет ли он стараться? Еще бы! Он только не очень хорошо понимал, что такое "уездное", кто такой "директор" и что означает "приготовительный". Но он очень хорошо помнил, что говорил Арнольд из Подворок. Глазам его представился сынок лекаря Янкла, с серебряными пуговицами, со странной штучкой на фуражке, и сердце его переполнилось, голова закружилась, и слезы радости выступили на глазах. Но он не шелохнулся, держал себя как паинька, несмышленый, не умеющий и двух слов связать. На самом деле этот паинька только и ожидал той минуты, когда он останется один, - тогда он уж даст себе волю. Он шлепнет сам себя два раза по щекам, или хлопнет себя по ляжкам, или три раза перекувыркнется через голову прямо на полу, или же ускачет на одной ноге куда-нибудь далеко - далеко, распевая:
– А пока ступай-ка покачай ребенка, потом будешь изюм рубить...
Это, разумеется, говорит мачеха. И, чтобы читателю стало понятно, что это за изюм, который нужно рубить, он должен знать, что, поскольку заезжий дом не давал достаточно средств к существованию, Нохум Рабинович открыл погреб с такой вывеской:
Продажа разных вин Южного берега
Производил эти вина отец собственноручно из рубленного изюма и продавал их под разными названиями, из которых автору запомнились: "Выморозок", "Херес", "Мадера" и еще один сорт красного вина под названием "Церковное - для употребления евреям на пасху". Этот сорт вина дети предпочитали всем другим, потому что "Церковное для евреев" было сладким и терпким. Сладким оно было от особого сиропа, который в него добавляли, терпким - от изюмных косточек, но откуда брался его красный цвет, отец ни за что не хотел открывать. Каждый раз, когда ребят посылали за кружкой вина, они прикладывались к "церковному для евреев" и успевали вылакать вдвое больше, чем приносили. И тем не менее это вино давало семье верный кусок хлеба, более верный, чем все другие занятия Нохума Рабиновича.