Анатолий Алексин. Сердечная недостаточность (2)
[1] [2] [3] [4]Мы спустились вниз. И заспешили по дороге, ведущей в город.
Петр Петрович с такой силой опирался на палку, словно хотел вогнать ее в землю. Иногда он присаживался то на пенек, то на скамейку. А если их не было, останавливался и, всем телом навалившись на свой посох, шумно, со свистом дышал. Одновременно он покашливал, чтоб заглушить этот свист: не хотел пугать меня. Вскоре я поняла, однако, что после такого физического испытания он читать лекцию не сумеет. А скорей всего вообще не дотянет до клуба…
– Петр Петрович, вернитесь в «Березовый сок». Я
– Переоценил силы? Так?
– Мы взяли слишком уж быстрый темп. Вот и…
В действительности мы приближались к цели очень медленно. И я, холодея, представляла себе Нину Игнатьевну, застывшую с лихорадочным взглядом на пороге клуба.
– Ведь предлагали же прислать такси. Так?
– Предлагали, – ответила я.
– А он не хотел отменять прогулку после ужина? Так?
– Вероятно.
– И из-за этого Нина Игнатьевна должна получить второй инфаркт? Эгоизм не только любовь к самому себе. Это еще и равнодушие ко всем остальным. Вот в чем его зловредность! Так?
Я согласилась.
Он говорил это, навалившись на палку и будучи не в силах оторвать от нее худое согбенное тело. Вечер в клубе. уже должен был начаться.
– Возвращайтесь в «Березовый сок», – опять попросила я. – Мы все равно не успеем. Идите осторожно: уже некуда торопиться. А я все-таки доберусь до города. Надо ей чем-то помочь.
Ничего не ответив, он повернулся и угрюмо побрел назад, стремясь вогнать свою палку в землю.
Несколько раз мне доводилось провожать Нину Игнатьевну в город. И я знала дорогу… Но тут я сообразила, что можно сократить время, если не огибать худенькие деревья-подростки, редкий, сквозной лесок, а пересечь его напрямую. И побежала, царапаясь о кусты… Я забыла старую истину: торопясь, надо бежать только знакомой дорогой. Лес оборвался – и я очутилась у пруда с ненадежными, заболоченными берегами. Пришлось возвращаться и огибать молодой лесок.
Я уже не смотрела на часы. Протяженность минут многолика: она меняется в зависимости от нашего душевного состояния. Если мы с нетерпением чего-то ждем, минуты невыносимо тягучи, а если боимся опоздать и торопимся, они тают мгновенно, как снежинки, падающие на теплую руку.
Я понимала, что спешить уже незачем. Но спешила… Путь был длинней, чем всегда, а минуты короче.
Наконец, как сторожевые, показались первые разбросанные вдоль дороги домики. Этажи росли по мере моего углубления в город. Я пересекла несколько улиц в неположенных местах… Согласно «закону подлости» меня должны были остановить и оштрафовать, но все обошлось. Перейдя с бега на утомленную иноходь, я миновала квартал, напоминавший выставку новых домов. «Экспонаты» завершались трехэтажным клубом, вокруг которого, хоть сумерки только начинали сгущаться, беззаботно, не мигая, сверкали лампочки. «Может быть, все хорошо?» – подумала я.
«Добро пожаловать, ветераны!» – взывал плакат над входной дверью. Вестибюль был пуст. Гардероб тоже… Я взбежала на второй этаж, В зрительном зале издевательски ярко сияла люстра, озаряя ряды пустых стульев.
Я взглянула на сцену… Возле длинного стола, украшенного стеклянными вазами с ромашками и васильками, опустив голову, стоял Гриша. В руках у него тоже были цветы.
– А где… ветераны? – спросила я. Он очнулся и, ничуть не удивившись моему появлению, ответил:
– Они разошлись.
– Их было много?
– Полный зал.
– А мама где?
– Поехала в санаторий. Телефон там все время был занят.
– Отдыхающие разговаривают.
– Геннадий Семенович умер? – спросил Гриша.
– Что ты?! Откуда ты взял?
– Почему же он не пришел?
…Я вошла в свою комнату. Было темно и тихо. Я зажгла свет… Нина Игнатьевна лежала на кровати с открытыми глазами. Мне показалось, она не дышит. Я дотронулась до нее. Она вздрогнула. Вблизи было видно, что глаза ее блестят так же воспаленно, как всегда.
– Что с вами? – спросила я.
– Ничего. Я устала.
– А где Геннадий Семенович?
– Он в кино.
Я бросилась в кинозал.
Меня вновь провожали недоуменные взоры: в «Березовом соке» бегали только с кислородными подушками и шприцами.
Я возникла в дверях кинозала, чуть разжижив густую тьму, как возникала дежурная, вызывавшая к телефону. И ее же голосом произнесла:
– Геннадий Семенович Горностаев. Заскрипел стул… Поднялась величественная фигура и двинулась к выходу.
– Быстрей. Вы мешаете! – раздался обязательный в таких случаях голос.
Движение фигуры осталось величественным.
До березовой рощи мы шли молча, словно все еще боялись ворчливого голоса.
– Мне стало легче, – объявил Геннадий Семенович. И попытался доверительно взять меня под руку. Но я вырвалась. – Вы не знаете, что такое сердечные перебои… – продолжал он. – Не знаете, что такое сердечная недостаточность. Это болезнь века! – Кажется, ему льстило, что и тут он был «с веком наравне». – Сердечная недостаточность… Эхо инфаркта… Как «эхо войны»!
– Хотя бы не вспоминайте о войне!
– Почему?
– Вы сказали, что возродились «для слез, для жизни, для любви». Нет, только для слез! Для чужих… На которые вам наплевать. Для слез Нины Игнатьевны, Гриши. – Я рывками вытаскивала из карманов бумажки, вероятно
нужные мне, и ожесточенно рвала их. – Вы гораздо старше меня… Но я все равно скажу, что вы поступили отвратительно, подло. Испортили людям праздник. И каким людям! Они освобождали этот город, эту землю, по которой вы сейчас ходите. На которой спасаете свое здоровье! «Жизнь на одного»? А они сражались и погибали ради всех нас. Слышите? Ради всех!
– Вы женщина… и я по этой причине лишен возможности… – проговорил он.
На следующее утро, когда «Березовый сок» по традиции собрался в столовой, место Геннадия Семеновича пустовало.
– Неужели он опять заболел? – с виноватым беспокойством сказала Нина Игнатьевна. – Надо подняться к нему.
– Он стесняется, – пробурчал профессор Печон-кин. – Люди ведь только делают вид, что не осознают своих подлых поступков. Они все осознают: хорошее – вслух, а скверное – молча, про себя. Так?
Я представила, что после вчерашнего разговора в аллее Геннадию Семеновичу стало совсем плохо.
– Помните, в повести «Спутники» одного солдата… кажется, это был солдат… принимают за симулянта? – сказала я. – Все с презрением отворачиваются от него. А он в это время умирает на верхней полке санитарного поезда. Помните?
– Горностаев не солдат, – глядя в тарелку, процедил Петр Петрович.
– Вы не правы. Надо подняться! – повторила Нина Игнатьевна.
– Надо, – согласилась я.
Мы долго ждали лифта, потому что опаздывавшие к завтраку «послеинфарктники» перехватывали его на этажах. Кабина, не успев нас впустить, уплывала вверх: отдыхающие покидали ее слишком медленно, неуклюже, так
что двери прихватывали их пиджаки и пижамы. Лишь некоторые, увидев меня, молодцевато приободрялись.
– Пойдемте пешком, – предложила Нина Игнатьевна: она очень беспокоилась.
И у меня по спине, как обычно в такие минуты, что-то задвигалось.
– Я могу сбегать. А вам нельзя.
Наконец мы добрались в кабине до четвертого этажа. В комнате Горностаева шла уборка. Дежурная нянечка меняла белье. Вещей Геннадия Семеновича не было.
– Где он? – спросила Нина Игнатьевна.
– Уехал в Москву, – сбрасывая на пол пододеяльник, ответила нянечка.
– А когда вернется?
– Совсем он уехал. До срока не дожил. Вошла медсестра и, по-хозяйски оглядев комнату, сообщила, что сейчас явится «вновь прибывший».
– А почему Горностаев не дожил до срока? – таким голосом спросила Нина Игнатьевна, что фраза приобрела совсем иной, трагический смысл.