Анатолий Алексин. Добрый гений (2)

— Зачем? Все в порядке… Я вовремя остановила его! — продолжала Лидуся обозначать свою роль в спасении моего сына. Она и про машину-то, не пощадив меня, сообщила для этого. Не пощадив… — Приезжать не надо: скоро мы будем дома! — пообещала она.

И все-таки я оказалась в больнице. Вышла из кабинета, потеряла сознание… Меня отвезли… А там обнаружили диабет.

— Сладкая болезнь… Сахарная! — сказал врач. — Но с горькими последствиями. Так что поберегитесь!

— А из-за чего… это?

— Трудно сказать. Может быть, нервное потрясение. Валерий и Лидуся навещали меня ежедневно. Рука у сына была на перевязи, как у раненых, которых я девочкой видела после войны.

Лидуся бесконечное количество раз пересказывала историю о том, как голос ее заставил Валерия отпрянуть в сторону и спас ему жизнь. И как она, не дожидаясь зеленого света, ринулась через улицу.

«Дождалась, наверное… Дождалась!» Эта мысль зачем-то путалась на пути моей благодарности, пытаясь остановить ее. Я стыдилась этой нелепой мысли и отгоняла ее. «Какая разница, дождалась Лидуся зеленого света или не дождалась? Она же спасла Валерия!»

Но и его благодарность была затуманена последствиями Лидусиного звонка.

— Зачем ты сообщила? Да еще из больницы! Я услышала, как сын негромко произнес это.

— Я в тот момент потеряла голову.

Валерий помолчал: он знал, что Лидуся ни в каких случаях головы не теряла.

— А теперь вот… мама — тяжелобольной человек. Из-за меня!

— При чем здесь ты? — воскликнула я. «Тяжелобольной человек» — без этих слов меня аттестовать перестали.

Вскоре Калошину пришлось созвать еще одно внеочередное заседание. Но уже по требованию Лидуси. Она захотела, чтобы учком встретился с «ветеранами войны и труда».

— А зачем это?… — промямлил Калошин, помня, что он, как утверждала Лидуся, «покончил с собой» и, стало быть, для нее мертв.

— Зачем встречаться с ветеранами?! — переспросила она. И он загробным голосом поспешил заверить, что понимает «зачем». Но в действительности никто, кроме Лидуси, об этом не знал.

Все стало ясно лишь на самом заседании… Ветераны явились разные: и учителя, и представители шефов, и жильцы нашего дома. Лидуся пригласила человек десять… И каждого ветерана попросила ответить на один только вопрос:

— Какую роль в вашей жизни сыграла довоенная музыка? Она назвала песни, которые были записаны на обеих сторонах трех старых пластинок.

Ветераны примолкли, словно все вместе убыли в прошлое… Затем так же все вместе вернулись — и, дружелюбно перебивая друг друга, мечтательно перемещаясь от факта к факту, стали рассказывать. Сбереженные памятью факты, выглядели доказательствами не напрасно прожитых лет. Факты эти они вольны были перечислять бесконечно, как делала Мария Теодоровна и как поэт волен часто, вслух обращаться к тем своим стихам, которые сделали его поэтом. Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж…

— Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате… ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? — сказала Лидуся.

— Похоже, — промолвил он загробным полушепотом.

— А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?

— В ту…

Через полтора месяца были перевыборы учкома.

— Калошин пал! — известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.

У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал «давать петуха», окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему… В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.

— Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости — и все. Я не больна… А гостей обожаю!

Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось… все меньше и меньше.

— Подслушала во дворе, что я угасаю, — шутливо сообщила она. — Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу…

Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!

Она еще настойчивей повторяла, что надо «быть в форме». Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной…

Понятие «быть в форме», видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.

— Мурлыкаю, — говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.

— Пусть в некрологе напишут: «Скончалась на семьдесят первом году». Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? — спросила она Валерия.

— Никакого некролога не будет! — категорически заявил он.

— Ты считаешь, не заслужила?

— Вы будете продолжать… жить.

— Сколько же можно?!

Валерий рассказывал мне обо всем этом… И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!

— Зачем ты наведываешься к ней?… — спросила я.

— «Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!» Так она говорит.

До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.

Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.

— Анна Александровна… объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? — сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.

«Для чего?» — на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.

У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся… Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно.

Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.

— Зачем ходит? — переспросила я. — Думаю… ему с Марией Теодоровной интересно.

Глаза расширились.

— А со мной ему неинтересно?!

— Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.

Глаза расширились еще больше.

— А ко мне он ее не испытывает?!

— Но пойми… он Марию Теодоровну еще и жалеет.

— А меня, значит, ему не жаль?!

Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.

— Что ты? Что ты, Лидуся?… — всполошилась я. — Ходи туда… вместе с ним. Как было прежде…
[1] [2] [3] [4]