13. Декабрь 1990, SVO

13. Декабрь 1990, SVO

Нам приходится напомнить нашему читателю, что мы все еще находимся в параметрах девятой части романа, точнее, в самолете «Галакси-Корбах», который уже завершил ночной перелет через Атлантический океан и сейчас все глубже внедряется в атмосферу европейского континента. Время, как известно, при таком движении немного пожирается астрономией, и самолет, снявшийся из Нью-Йорка в полночный час, подходит к Москве уже ввечеру, как будто летел не десять часов, а все восемнадцать.

Все еще спали или дремали, кроме генерала Пью и полковника Сквэйра, которые перекидывались в картишки, когда из кокпита зазвучал голос майора Эрни Роттердама:

«Доброе утро, ребята, вернее, добрый вечер! Мы приближаемся к месту назначения. Через час с небольшим будем садиться в SVO. Мэдам де Люкс, экипаж напоминает вам, что в вашем распоряжении находится великолепная кофейная машина».

Вслед за высшими чинами отставки, которые, как мы видим, уже бодрствовали, встал отставной мастер-сержант Бен Дакуорт, немедленно готовый ко всем перипетиям судьбы, вплоть до сибирских соляных копей, о которых слышал немало еще на курсах подготовки молодого бойца.

Потянулась всеми членами ея и стюардесса воздушного судна, она же в некотором смысле и хозяйка, несравненная Бернадетта. «Черт побери, – произнесла она сиплым со сна голосом, который к середине дня превращался в весьма эффективное контральто, а по ночам иногда звенел и на частотах колоратуро. – Черт побери, надеюсь, мне удастся в Москве прогулять моих соболей!»

В Нью-Йорке она была постоянной мишенью одного из обществ защиты пушных животных. Возле здания Фонда Корбаха, где у Стенли и его прекрасной дамы был скромный жилой пентхаус площадью всего лишь три тысячи триста квадратных футов (чтобы получить в метрах, нужно разделить эту цифру на одиннадцать), почти всегда дежурил патруль этого общества. Едва лишь наша п.д. появлялась из подъезда в одной из своих тридцати трех шуб, к ней устремлялись активисты с плакатами «Прекратить убийства!», «Руки прочь от пушных животных!», «С вас течет кровь!» и с выкриками намного похлеще этих текстов. Иной раз какой-нибудь юнец – отдадим должное благородным побуждениям – бежал за ней по пятам и обрызгивал следы дамы несмываемой красной краской.

Бернадетта тогда, распахнув шубу и подбоченившись, то есть предъявив городу то, что, как она заявляла, принадлежит теперь только Стенли, начинала базлать в прежнем стиле управдомши на Тихоокеанском побережье: «А вы-то кто такие, идиоты?! Что у вас на ногах, гады?! Кожа! Кто бегал в этой коже до того, как она превратилась в ваши сапоги? Фак-вашу-расфак, сумку кожаную таскаете, а кто был твоей сумкой, писс-тебя-офф! Что ты жрал сегодня на завтрак – котлеты, сосиски, цыплят? Берите мою шубу, терзайте, варвары, мазерфакеры! На, на, жри мою шубу, на, на!» Ну, словом, Нью-Йорк. В Москве, она надеялась, ничего подобного с ней произойти не может.

Вся экспедиция собиралась теперь на завтрак вокруг овального стола. Приветствовали друг друга на новый, но уже укоренившийся в окружении президента манер, вместо «хау ар ю ду-инг тудей» говорили «хау ар ю дайинг тудей»,[216] имея в виду философский аспект человеческой жизни как непрерывного умирания. В ответ полагалось оптимистически хохотнуть: «Айм дайинг файн!»[217]

Когда началось снижение, Саша Корбах отсел к окну и постарался отключиться от хохота «умирающей» компании. Он задал себе увидеть первый блик открывшейся после семи с половиной лет родины.

Эрни Роттердам классно вел машину через километровый слой облепившей Страну Советов облачности. Ни хрена не было видно, а сумерки тем временем все сгущались. Сядем, очевидно, уже в полной темноте, решил Саша, и в этот момент сквозь войлочные космы открылась земля с большими бурыми и белыми шкурами русской поверхности. Блюдо покачивалось, то здесь, то там уже поблескивали огоньки деревушек, потом на горизонте стал проявляться большой московский жилмассив. Саша Корбах приник к окну. Этот-то вот массив, сплошная высотная застройка, скопление кухонь, мусоропроводов, всяких шторок, шатких сидений, холодильников «Север» и телевизоров «Рубин», рубленые соленья всяких там «синеньких», маринады с хрящами, ети их суть, шлепки-пантофлы, нерасчесанные киски, бутылки с мокрой затычкой, отодранные станиолевые шляпки, сырки «Виола», откормившие жирнушек нового национализма, концерты легкой инструментальной музыки, всякие немые сцены кухонных дискуссий – предупреждающий палец в потолок, гитаренции, аккорды «От Суоми до Китая всюду родина святая», в подъездах телефоны с оторванными на какую-то разживу трубками, лифты, в которых шансы рухнуть близки к шансам вляпаться, вопрос бессмертного быта «А где вы брали эти куры?», всякие там учебники Тарасевича с чернильно-борщевыми пятнами, отжеванные нервными ртами мундштуки папирос, отсосанные до внутреннего смыкания щек сигареты, а я у вас не разживусь десяткой до получки? – умиротворяющее фигурное скольжение по телевизору: 5,8; 5,9; 5,9; 5,7 (гад, не наш); 6,0; 6,0, – ура! снова золото мира нашему детству, а вот вам и Шоколад Шоколадович, этот с орехами, «Фантазия», что ли, ну, с балериной, или пористый, горько-сладкий «Слава», то есть почти Ростропович, чувство уюта со стаканом чая с плиткой Ш.Ш., тут открывается форточка, оттуда мороз, ночь, тебя там где-то ждут, «Танец маленьких лебедей» проходит через морозное небо апофеозом всего еще уцелевшего, шоколадного, пошло попурри конферанса, все-таки не зря два века говорили по-французски, даже чекистской шваброй до конца не развезешь всего этого в жилмассиве.

Жилмассив, качнувшись, ушел под крыло, и Саша Корбах чуть не разрыдался. Откачнувшись от окна, он увидел, что вся компания смотрит на него, и среди них выделяются глаза их «чокнутого» корбаховского патриарха, с коим вместе сто тридцать лет назад зародились в одной еврейской яйцеклетке. Стенли тут же отвел глаза, чтобы не смущать возвращающегося на родину Алекса, и все поступили так же, как будто просто случайно в этот момент взглянули на прильнувшего к окну друга.

На летном поле SVO (так нынче в авиабилетах сокращают слово «Шереметьево») какая-то западная машинка скребла железными щетками ледяную лужу. Стоял унылый пограничник с повисшим носом. «Галакси-Корбах» подруливал к выходному рукаву. Удивляла затрапезность и малая занятость главного международного порта Страны заходящего солнца Советов.

Сразу за бортом самолета, в проходе стояла тетка неопределенного возраста. Саша Корбах столько лет уже не видел ни одной советской тетки с ее безучастной, но все-таки всегда немного враждебной физиономией, с головой в скомканном мохеровом платке, в кургузом пальтугане с косой полой и в стоптанных, как битые утки, полусапожках. Что она тут делает на священной черте, почему первой встречает зарубежных пассажиров? Здравствуй, дорогая товарищ женщина, не изменившаяся за все эти года! Ты даже не представляешь, какой небывальщиной веет от тебя на блудного сына отчизны! За теткой стоял с каменным лицом пограничный майор. Он как бы ничего и не видел, просто представлял здесь усталую, но все еще несговорчивую власть. По ходу движения группы вдоль стены стояли другие люди, военные и штатские, среди них одно лицо вдруг резко наехало на нашего героя. Оно поражало бледностью и экстатическим дрожанием глаз. То ли безумная гордость отражалась в них, то ли измучены они были страшными комплексами молодого глазоносца. Все в порядке, подумал Саша: сначала тетка, потом «человек из подполья», между ними майор, недвижный, как Урал.

Экспедиция фонда входила в здание. Довольно впечатляющая группа людей. Крохотный Пью в яркой «лунной» экипировке, тщательно подобранной для него Бернадеттой в детском магазине «Шворци-Морци». Сама раблезианская Гаргамель в драгоценных мехах, оживляемых торчащей головкой любимого Кукки. Енох Агасф в черной шляпе лондонского Сити и в тяжелом, донельзя советском пальто с каракулевым шалевым воротником. Сам возвышающийся над всеми президент с его огромным пеликаньим зобом, в котором как будто вместились все гуманитарные посулы раскаявшегося капиталиста. Ну, и прочие. Читатель легко может их увидеть без излишних описаний.

Появились какие-то люди, бегло говорящие по-английски, по всей вероятности, международники из ЦК КПСС. Мистер Корбах, от имени руководства мы приветствуем вас и вашу группу на советской земле. В настоящее время вырабатывается расписание ваших встреч в соответствии с вашими запросами. Кто-то пошутил насчет погоды: дескать, начинается вьюга, но она не в силах развеять нашей дружбы. Их становилось все больше по дороге в «зал депутатов», а там вообще образовалась какая-то суетливая толкотня. Саше Корбаху даже показалось, что где-то мелькает и сам «Михаил», только в парике и с усами, то есть в том виде, в каком бегал по Питеру летом 1917 человек, чьи книги «Михаил» до сих пор читал на сон грядущий.

Довольно быстро принесли советские визы, похожие на тонкие срезы патентованной ветчины. Пью и Лейбниц выпили «Советского Шампанского» и выпучили друг на друга глаза в полном изумлении. Теперь всех повели на священную территорию, которой, смеем мы, пользуясь авторской вольностью, заметить, осталось существовать ровно восемь месяцев без трех дней. Пока шли по стеклянным коридорчикам, несколько раз открывался основной зал ожидания. АЯ подумал, что в нем стало много хуевей, чем было. В прошлый раз, то есть весной восемьдесят второго, он был еще новым, лишь за два года до этого ЭфЭрГэ его построила к Олимпийским играм, а теперь он стал уже старым: и стекляшки кое-где потерял, и пол замазали чем-то несмываемым, и клубы зимнего пара входили в него вместе с тяжелой толпой, создавая гриппозную сивуху в воздухе. Но как примета чего-то нового в глубине стояла плотная демонстрация людей с плакатами.

– Вас там общественность встречает, – сказал сопровождающий международник с неопределенной, но гадкой улыбкой.

– Смотрите, ребята, там нас целая толпа ждет! – бодро произнес Стенли.
[1] [2]