Глава восьмая. Знаешь, я тебя знаю! (3)
[1] [2] [3]– Бабушка, можно я посмотрю, что с ней? – со страданием в голосе спросил Марат.
– Стой на месте! – резко скомандовала Калерия Ивановна.
– Простите, я, может быть, не вовремя. – Борис приподнялся и достал из кармана куртки треугольничек. – Простите, я вашей Маечки не знаю, я только лишь принес вот это письмо...
Что-то еще грохнулось за перегородкой, отлетела шторка, и из закутка вышла дочь Калерии Ивановны в обвисшем зеленом плюшевом халате, из-под которого видна была ночная рубашка. Нельзя было усомниться в степени их родства: те же глаза, те же черты лица, с поправкой на возрастную разницу в двадцать с чем-нибудь лет. Впрочем...
– Какое письмо? – вдруг страшным голосом вопросила вошедшая. Рывком она протянула руку к письму, волосы распались в космы, показалось, что карга какая-то вошла, шекспировская ведьма.
– Подожди, Александра! Ты должна сейчас спать! – волевым, как бы гипнотизирующим голосом скомандовала Калерия Ивановна. Марат уже тихонечко приближался, как бы готовясь схватить вошедшую Александру.
Она успела все-таки выхватить треугольничек из рук Бориса, взглянула на адрес и вдруг испустила совершенно безумный, ошеломляющий и испепеляющий все вокруг вопль.
В коридоре тут же зашумели:
– Что тут творится?! Безобразие какое! Опять психиатричку развели!
Входная дверь распахнулась, на пороге появилась тоненькая девчонка, в синем платьишке, со спутанной гривой, будто бы выгоревших, хотя как они могли так выгореть в начале лета, волос. Откинув волосы, девчонка пролаяла себе за спину, в коридор:
– Перестаньте базлать, Алла Олеговна! На себя бы посмотрели! – и только после этого бросилась ко все еще вопящей, но уже на угасающих нотах Александре. – Мамочка, успокойся! Ну, что теперь случилось?
Александра совсем перестала кричать при виде дочери, ее теперь только терзала крупная дрожь, сестра судороги. Калерия Ивановна между тем со свежей папиросой во рту щелкала пальцами, чтобы кто-нибудь ей дал прикурить, но на нее никто не обращал внимания. Борис сделал еще один осторожный шаг к выходу.
– Он жив! – горячечным свистящим шепотом заговорила Александра. – Майка, посмотри! Письмо от него! Папа жив! Ну! Ну! Мне никто не верил, а он жив! Маратка! – Она повернулась к мальчику. – Видишь, твой папочка жив!
При этих словах и на лице подростка промелькнуло нечто сродни метнувшейся лягушке.
– Жив! – торжествующе и страшно опять завопила Александра.
На этот раз ответа из коридора от Аллы Олеговны не последовало.
– А где гонец? – вдруг совершенно милым, оживленным и светским тоном спросила Александра и повернулась к Борису.
Ах, значит, я гонец, подумал тот, однако ничего не оставалось, как только поклониться: гонец к вашим услугам, сударыня. Только лишь после этого и вбежавшая Майка увидела гонца. Вдруг вспыхнула и изумленно вытаращила стрепетовское, еще более усиленное синим платьишком, синеглазие. Все женщины этой семьи светились синевою, в то время как мальчик Марат излучал кавказский агат. Майка держала безумную мать за плечи, а сама была вся повернута, радостно и изумленно повернута к гонцу. Запоминающаяся картинка, подумал Борис и сделал еще один шаг к выходу.
– Это письмо попало ко мне случайно. Как я понимаю, ему не менее пятнадцати лет... – проговорил он.
– Значит, вы совсем недавно видели Андрея, молодой человек? – тем же светским тоном продолжила разговор Александра. – Вы, кажется, спортсмен, не так ли? У вас, наверное, много с ним общих интересов? Ах, как он делал утреннюю зарядку! Какие подбрасывал гири! Я не могла ни одной из них даже оторвать от земли!
Майка взяла из ее рук письмо, быстро развернула его и отвернулась, закрыв локтем глаза. Чернильный карандаш внутри совсем размазался.
Борис, еще больше приблизившись к двери, огорченно pазвел руками:
– Простите, я не знал... Только сегодня утром я нашел это письмо в бумагах... друга нашей семьи... Как я понимаю, его бросили из вагона еще в тридцать седьмом... Ну, знаете, из этих спецвагонов... а потом наш друг... ну, сам... ну, вот, и я подумал...
– Ну, давайте теперь читать, – мирно и торжественно провозгласила Александра. – Дети, мама, все к столу! Вы, молодой гонец, тоже! Любопытно, что пишет Андрей? Знаете, я не отказалась бы от бокала вина!
Майка вдруг рванулась, резко обогнула, как будто он был не круглый, а квадратный, стол, схватила за руку Бориса и вытащила его в коридор.
– Пойдем! Пойдем! Ей больше ничего не нужно знать! Спасибо тебе за письмо и забудь о нем! Знаешь, я тебя знаю! Знаешь, знаю! Я как тебя увидела, так и обалдела! Ёкалэмэнэ, вот он и явился!
Из туалета выглянуло непривлекательное, как коровья лепешка, лицо Аллы Олеговны. Майка, сверкая зубами и глазами, тащила мотоциклиста вон из пропотевшей бедами квартиры. Какая тоненькая, подумал Борис, можно сомкнуть пальцы у нее на талии.
– Откуда же ты меня знаешь? – спросил он уже на лестнице.
– А я тебя видела в Первой градской. Я там медсестрой работаю на госпитальной терапии. Как увидела тебя, так и ахнула: ну вот и он!
– Что значит «ну вот и он»? – недоумевал Борис.
– Ну, то есть мой, – пояснила Майка.
– Что это значит, «ну то есть мой»? – улыбался Борис. Они спускались по лестнице, Майка все не отцеплялась от кожаного рукава. Обладатель этого рукава, то есть руки, засунутой в этот рукав, чувствовал цепкие пальчики. Внутренний смрад коммуналки быстро испарялся.
– Ну то есть такой, о каком мечтала, – пояснила Майка с некоторой досадой, как непонимающему. – Ну, в общем, мой парень.
– Вот так прямо? – покосился на нее Борис.
– А чего же косить? – рассмеялась она. – Я тогда замешкалась в Первой градской, потом хватилась, ну, рванула, а ты уже уехал на мотоцикле, так и дунул по Большой Калужской и пропал. Ну все, думаю, никогда больше этого моего не встречу. И вдруг сегодня, ну и ну, екалэмэнэ, мамка кричит, бегу, вбегаю, а дома он сидит, мой, вот это да!
– А что это мама твоя... давно она такая странная?.. – осторожно спросил он.
– Бабушка говорит, с того времени, как папа... ну, пропал... Ей то лучше, то хуже, но последнее время все хуже. Соседи требуют, чтобы мы ее в психушку сдали, но мы не хотим. И я, и бабка, и Маратка, ну братик, за ней ухаживаем, ну... – Она резко оборвала свои пояснения, как бы показывая, что совсем не об этом ей сейчас хочется говорить.
Они уже были в подъезде дома. Борис в последний раз бросил взгляд наверх. Там через перила, словно бронзовый апельсин с черной шевелюрой, свисало взволнованное лицо Марата. Вот этот, кажется, узнал меня по «Советскому спорту», подумал Борис.
– Этот Марат, он что же, приемный тебе брат? Или по матери?
– Нет, родной, и по отцу, и по матери.
– Позволь, как же родной? Сколько ему лет?
– Тринадцать с чем-то, скоро четырнадцать...
– Ну, а письму-то этому пятнадцать.
– Ну так что же?
– Ну ты же медсестра, правда?