Глава четырнадцатая. Особняк графа Олсуфьева
[1] [2]Вчерашний академик исторических наук, всегда неизменно бодрый и подчеркнуто отстраненный от текущего быта своих мелких сограждан, сейчас двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его к земле, само присутствие его на улице казалось неуместным. Впервые за все время в руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками.
– Здравствуйте, Яков Миронович, – сказал Савва.
– Добрый вечер, Яков Миронович, – намеренно громко сказала Нина и устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов, здороваясь с человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость.
– Здравствуйте, – безучастно ответил Рогальский и прошел мимо. Он даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводил его взглядом.
– Он уже не с нами. Жизнь кончилась, ждет ареста. Говорят, что уже упаковал узелок и ждет.
Нина в отчаянии уронила руки.
– Ну, почему же он просто ждет, Савка? Почему даже не старается убежать? Ведь это же инстинкт – убегать от опасности! Почему он не уезжает, уехал бы на юг, в конце концов, хоть бы насладился югом напоследок! Почему они все, как парализованные, после этих исключений, проработок?
– Прости, Нинка, милая, но почему ты сегодня аплодировала гнусному Гусеву? – спросил Савва и обнял ее за плечи.
– Я просто от страха, – прошептала она.
– Нет, не только от страха, – возразил он. – Тут еще что-то есть, важнее страха...
– Массовый гипноз, ты хочешь сказать? – пробормотала она.
– Вот именно, – кивнул он. – И вы все создали этот гипноз!
– А ты? – бросила она на него быстрый взгляд. Почувствовала, как у него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче.
– Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде.
– Что ты имеешь в виду? – Лицо ее приблизилось вплотную к его лицу. Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежности влюбленных. – Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да?
– Да, – сказал он.
– Молчи! – быстро прошептала она и закрыла мужу рот ладонью. Он поцеловал ее ладонь.
[1] [2]