Гранатовое зернышко (2)

«Ах, Аркадьевна! — воскликнула Наталья и крепко поцеловала подругу в щеку. — Что ты не дорожала, я дорожу! И пусть вокруг нас бегают дети, прыгают дети, произрастают, умнеют и процветают эти семеро граждан нового века! Как я раньше не понимала высшего счастья женщины!»

Пришедшие с прогулки Рокафеллеры застали двух красавиц спящими на ковре. Довольно продолжительное время, ну, скажем, минут пять, они взирали на эту впечатляющую картину, не зная, к чему ее отнести, но потом решили, что дамы, очевидно, попали под влияние Голливуда. Русские все утрируют, что попадает к ним от нас. Сначала у них ничего нет, сказал средний Рокафеллер, толстяк, а потом мы строим у них «Макдоналдс», и тогда они повсюду начинают открывать свои бистро с пирожками, да еще и водку там продают в миниатюрных бутылочках. Старший Рокафеллер, худой, добавил к этому блестящую авиационную кампанию в Косово, после которой русские без задержки начали злоупотреблять силой в Чечне. Младший, на колесиках, возразил. Вот в живописи все-таки они не все берут от нас. Например, «Черный квадрат» они сами придумали. Старший и средний, подумав, согласились с младшим на колесиках. Наталья в беззвучном хохоте каталась по ковру: она все слышала.

Итак, на стыке двух тысячелетий началась Б.Б. Надеюсь всякий поймет, что речь идет о Большой Беременности. Немедленно появился доктор Дартаньяк Огюст Христофорович, в котором, казалось, соединились все черты европейского медицинского гуманизма: пенсне со шнурком, большой лоб со следами хороших и глубоких мыслей, белоснежные сорочки с изумрудными запонками, мягкие прикосновения выдающихся пальцев, из коих каждый казался дипломированным доктором гинекологических наук.

Для начала он выразил «любезнейшей Наталье Ардальоновне» свое глубокое восхищение ее творчеством. «Моим творчеством?» — удивилась мадам Горелик. Оказалось, что в кругах «научной элиты» (простим Огюсту Христофоровичу употребление плебейского слова) нарастает восхищение удивительными песнями Натальи Ардальоновны, в которых она с таким юмором и с такой грустью отражает наше непростое время. «Каково! — воскликнула будущая мать. — Славка, ты слышал? С таким юмором! С такой грустью! Наше непростое, соображаешь?!»

Однако, мягко продолжил Дартаньяк, при сложившихся обстоятельствах вам следует прекратить свои спорадические, но нередкие выступления в кафе и на квартирах бомонда (доктор был ревностным подписчиком журнала «Домовой»). Вообще, Наталья Ардальоновна, вам лучше было бы уехать из Москвы, а также не появляться в Париже и Нью-Йорке. Сохранить беременность вы сможете только при соблюдении строжайшего режима. Лучше всего было бы найти уединенное место с хорошим теплым климатом — ну, скажем, на Эгейских островах. Он улыбнулся: Деметра там взяла бы вас под свою опеку. Вот тут мы можем поаплодировать старому эскулапу!

«Да ведь мы же как раз дом купили на Родосе!»— всплеснула руками Наталья. Славка улыбнулся. Они еще ни разу не были в этом доме. Купили по фотографиям: белая вилла на пологом склоне восточного побережья, вдали видна скала с городком Линдос. Зачем покупали — не было ясно ни ему, ни ей, — разве лишь для того, чтобы выкупаться два-три раза в год в заливе Святого Павла, но вот, оказалось, купили по делу; там новый Горелик появится. «Родос — это удобно, я буду часто к тебе прилетать», — сказал он жене.

Огюст Христофорович молча посмотрел на него, а затем положил указательный палец, опыту которого позавидовал бы любой из его собратьев, на край стола. «Месяца через два, молодые люди, вам придется прекратить интимные отношения». Доктор был известен суровым подходом к мужьям своих пациенток. Так или иначе, он считал мужчин сластолюбивыми виновниками тяжких изменений в женском организме, к коему питал не только профессиональную, но и лирическую слабость.

В конфиденциальной беседе он сухо объяснил господину Горелику, что положение не такое уж простое, чтобы не сказать серьезное. При существенной истонченности стенки матки у Натальи Ардальоновны наблюдается некоторая инфантильность родовых путей, а эта комбинация чревата… Огюст Христофорович не раз корил себя за склонность к этой фигуре речи. Чреватость какими-то обстоятельствами, когда речь идет о чреве, звучит довольно ридикюльно, милостивые государи. Впрочем, Мстислав Игоревич, вам совсем не обязательно вдаваться в дальнейшие медицинские детали.

Достаточно и этого, думал Горелик. Впервые пред ним в гинекологическом аспекте предстала девушка его балтийских ночей, предмет его романтики и страсти. Раньше он никогда не представлял себе, что она может родить ребенка. Как может дитя стать матерью? Теперь он видел, что идея ребенка овладела ею от макушек (сколько их у нее — три?) до пяток (сколько их — пять?). Она засыпала, бормоча что-то о назначениях Дартаньяка, во сне не раз рассыпалась детским смехом, словно общаясь с эмбрионом Марка, и просыпалась с возгласом: «Вообрази, я его уже чувствую!» С чрезвычайной острожностью, в бюргерском стиле, они занимались любовью, и он думал о «некоторой инфантильности ее родовых путей», куда все время норовил проникнуть его далеко не инфантильный представитель.

Итак, они переехали на Родос в огромную виллу, которую Горелик тут купил по своему третьему, монакскому, паспорту: ни русским, ни американцам в Греции недвижимость не продавалась. Здесь хватало места и доктору Дартаньяку с его семейством, и двум американским медсестрам высшей квалификации, а также и гостям, среди которых сейчас преобладали медицинские светила с обеих сторон Атлантики.

По утрам, когда Наташка еще спала со своим эмбрионом и сама в позе эмбриона. Славка в крохотном силаче BMW Z-3 отправлялся на север острова. По дороге вел переговоры с директорами «Эр-Гора» (те уже привыкли к ранним побудкам), а также с директорами силовых станций на Урале и с производителями движков в Тыве, которые давно уже были на ногах, и с единомышленниками из «Гринписа» на бессонном Манхэттене. Помимо переговоров, он еще составлял свои планы на неделю вперед и засылал их и секретариаты, а также время от времени врубал «компакт» с недавними песенками Наташки; словом, не сидел за рулем без дела. Всякий раз он воображал себя одиноким путешественником, делая вид, что не замечает за спиной «Лендровер» с охраной.

Конечным пунктом этих утренних, по сути дела почти ночных, пролетов был храм Аполлона Пифийского, вернее, его руины на Родосском акрополе. Оставив машину на вершине холма, он спускался к фундаменту и четырем колоннам, что остались от храма. Здесь начинались смешанные рощи из пиний, кипарисов и могучих древних олив, которые, возможно, еще видели храм в его полном составе. Опустясь еще ниже, путник (так он всегда называл себя в этом контексте) попадал на систему торжественных лестниц, частично реставрированных и пригодных даже для каких-нибудь голливудских ритуалов. На этих ступенях Славка уже переходил на бег, то есть начинал то, для чего сюда и приезжал, — часовой джоггинг.

Вокруг еще не было ни души, только вороны пролетали от начинающего светлеть неба и сливались с сумерками западного островного побережья. Лестницы, идущие с вершины холма, завершались возле маленького амфитеатра, в котором часть рядов была восстановлена при помощи того же камня, из которого двадцать пять веков назад это сооружение было построено. То тут, то там видны были и невосстановленные темные сиденья с полуразрушенными спинками. Над амфитеатром горели две сильные лампы подсветки, и в их лучах длинная тень Горелика в шортах сбегала вниз. Все было как обычно. Из щели между двумя камнями-сиденьями выползала мышь. Она чуть-чуть сторонилась, пропуская бегущего человека. Ниже амфитеатра простиралось выжженное поле с пучками оливковых деревьев. Как обычно, из этих кустов прыснул с поджатым хвостом волк. Что ты тут ищешь, серый? Ведь не гордого же круторогого барана, который, как обычно, стоит на скале, не выказывая никаких опасений. Восток начинает золотиться и розоветь, когда над священным городищем пролетает пара лебедей. И тогда перед началом дня исчезают все ночные жильцы: и вороны, и мышь, и волк, и баран, и только тогда, всякий раз заново, Слава Горелик понимает, что это были звери-призраки из хтонического сонма Аполлона.

Сбежав вниз по ступеням амфитеатра, он поворачивал туда, где у него всякий раз слегка перехватывало дыхание: к стадиону Пифийских игр, построенному 2200 лет назад. Трибуны здесь были разделены на секторы, как и на современных спортивных ристалищах. Новые камни чередовались со старыми, и вместе они могли принять не менее пяти тысяч зрителей. Начиная кружение по дорожке у подножия трибун, он представлял себе, как стадион заполнялся той толпой, как звучали длинные трубы, как выстраивались гоплиты, чтобы отделить плебс от знати, как выходили атлеты, дети Аполлона, Бранх и Мопс, Идмон и Асклепий, и как в дальнем углу стадиона, возле царских кресел начинали свой танец, словно современные cheer-leaders,[149] музы под водительством незримого, неосязаемого Мусагета.

Подхваченный пифийским жаром. Славка все ускорял и ускорял в тени кипарисов. Он чувствовал, как разогреваются все его мышцы, как рассасывается застарелая боль в правой пятке, все циркуляции принимают ритм бега в этой среде, в этом воздухе, что еще и сейчас, во всяком случае на рассвете, так же чист, как две тысячи лет назад. Вот именно такой воздух мы должны вернуть на всю нашу, такую жалкую «голубую планету»! Как я все-таки счастлив, думал он, мне нет еще тридцати пяти, я жду ребенка от любимой женщины, я бегаю по утрам по стадиону на вершине акрополя, и каждый мой круг равен одному родосскому столетию, всего я пробегаю Двадцать два, что ж поделаешь, если мама и папа ушли, а старый Стас отдаляется от меня, таков наш удел, ничего не поделаешь, несчастье и счастье перетекают одно в другое, как образы Аполлона, но все-таки я бегу, бегу и все больше чувствую в себе сил, и дышу, дышу, а главное — хочу, чтобы все дышали, а не кашляли.

Только после того, как солнце поднималось над вершинами кипарисов, на стадионе появлялись другие джоггеры, в основном из местного населения, то есть потомки атлетов Пифийских игр. Пыхтел не очень-то симметричный, но тягучий старичок, колыхалась суровая Медея с лицом, будто бы уже пережившим первую утреннюю драму, проносился спортивный лет пятидесяти мужчина с хорошим летящим шагом. Кого он мне напоминает, думал Славка, когда тот появлялся на другой стороне бегового эллипса. Эва, да ведь это атлет с росписи какого-нибудь краснофигурного килика! Даже кудри его, перевязанные банданой, вьются крупными кольцами в том стиле. Кажется, и я ему кого-то напоминаю, иначе зачем он бросал бы на меня эти острые ахейские взгляды.

Вдруг этот человек с килика, или с кратера, или с амфоры резко переменил направление и побежал Славке навстречу. На лице его появилась еще не совсем уверенная улыбка. Чем ближе он подбегал, тем более созревала эта любезная улыбка. «Ясу, мистер Горелик!» — крикнул он, пробегая. «Здрасте-пжалста!» — успел ответить Славка. Он еще не привык, что его узнают в разных местах мира. И даже, оказывается, за его пределами, в спортцентре Аполлона Пифийского.

В принципе, Славка отправлялся сюда в такую рань только по одной причине: чтобы Какашка не увязалась. Однажды она все-таки увязалась. Утром он выбежал к машине, желая с ходу перепрыгнуть борт и плюхнуться за руль, и тут увидел, что Наталья уже стоит рядом с авто в белых беговых туфлях и в свитере, обмотанном вокруг чресел. «Беременность Двух Столетий» была уже на девятой неделе, но никаких изменений в девичьей фигуре не наблюдалось. «Ты поклоняешься Аполлону, а я — его тетке Деметре», — пояснила она и лихо перепрыгнула через борт, прямо в сиденье. Вот чем знаменита во всем мире эта девка, подумал он: она никогда не плюхается, не шлепается на предмет, она всегда соединяется с ним, берет от него его изгиб и отдает ему свой собственный.

Мистер Горелик все-таки распсиховался: как бы чего не случилось с Маркушей. Он представлял себе крошечного эмбриончика, вроде морского конька, прицепившегося к ее плоти, и каменел, не зная, как защитить любимое.

— Брось ты, Славка, этот свой hyperventilation, — смеялась она, пока они в предрассветных сумерках трусили по стадиону под зорким прицелом воронов, мыши, волка, барана и лебедей. — Дартаньяк говорит, что ничего, кроме пользы, утренние пробежки в умеренном виде не принесут, а ты ведь видишь, что я сама умеренность.

— Распусти волосы, — попросил он. — Пусть летят!

С летящими волосами она продолжала:

— Итак…

Он то отставал, то обгонял и оборачивался, чтобы посмотреть, как летит грива.

— У тебя свои отношения с Аполлоном, а мне, как ты понимаешь, гораздо важнее наладить взаимопонимание с Деметрой. Ты хотя бы помнишь, кто она?

Славка немедленно отвечал:

— Богиня плодородия. В Риме звалась Церерой.

— И все? — возмутилась Наталья. — На этом познанья исчерпываются? Нет, недаром Солж таких, как ты, назвал «образованщиной»! Разночинная интеллигенция НТР! — Она хохотала, грива трепалась в порывах бриза. Моменты счастья.
[1] [2] [3] [4]