Между Лермонтовым и Пушкиным

А вот уж и совсем нечто еще более неожиданное — вызов к следователю Уголовного розыска свидетелем по делу № 108. Когда говорят «засосало под ложечкой», подразумевают, должно быть, реакцию кишечного тракта на нервные переживания. Произошло бурчание, движение, лопнуло несколько пузырьков, пока не сообразил, что это, должно быть, по делу Гриши Самохина, бывшего ассистента, который устроился арматурщиком на станцию автосервиса, ну и, видно, колесико какое-нибудь унес, маловиновные люди всегда попадаются, в общем, посажен.

Не очень приятно попадать в прокурорские записи, даже если и просто свидетелем, все ж таки очень как-то противно, не этому нас учили, жизнь хочется прожить как-то гордо, без следователей, без комиссий, на многое ведь не претендуешь.

Пока Велосипедов вот таким образом полемизировал со своей корреспонденцией, то есть швырял ее и рвал на мелкие части, будильник на кухне пискнул — 10! Он вздрогнул и неуверенно обратился к телефону. До десяти Феньку лучше не трогать — просто матом покроет, ну а сейчас можно уже как бы небрежно, как бы спросонья, как бы с зевком…

— Алло, Фенечка?

— Да пошел ты!..

Он бросил трубку и даже ладонью немного в воздухе помахал, словно обжегся, посидел с минуту в некотором оцепенении и потом, ничего не поделаешь, взялся за следующий конверт.

Государственная автоинспекция СССР в ответ на его письмо извещала гражданина Велосипедова, что не видит возможности включения его в списки очередников на покупку легковой автомашины.

Что это значит? Почему они не видят этой возможности? Близорукие какие. Что это значит? Вопрос повис и размочалился, и только лишь одна последняя жилка еще давала занудливую нотку — что это значит?

В следующем конверте — ответ местного профсоюза работников автомобильной промышленности на его заявление с просьбой предоставить для самостоятельной обработки садово-огородный участок на канале Москва — Волга. Откровенно говоря, про это заявление Велосипедов просто-напросто забыл, потому что никогда никаких садоводческих идей не лелеял, в подпитии обычно говорил о себе «я дитя улиц», но вот как-то раз пошла в лаборатории такая параша — записываться на садово-огородные участки, вот, хлопцы, домики там построим, будем там пиво пить, вот тогда и он бросил заявление, одна кобыла всех заманила. Он вспомнил, что все уже вроде бы получили эти говенные участки, куча глины над тухлым каналом, и Лесарько, и Задоркин, и Гизатуллин, и даже Блюм, а вот ему почему-то отказали, отказали, отказали! У него потемнело в глазах — да почему же, какие же изъяны обнаружены по сравнению с Задоркиным, Лесарько, Блюмом? Неужто уж я самая ничтожная среди всех пария? Произнеся в уме это парящее слово, которое со школьных лет употреблял он с неправильным ударением. Велосипедов так и поплыл в течении своей мизерности — выходит, уже и не маленький я человек, а просто ничтожный, с чьей-то точки зрения.

Последнее письмо нанесло Велосипедову нокаутирующий удар. В ответ на просьбу о выдаче заграничного паспорта для поездки в Болгарскую Народную Республику по приглашению коллеги-инженера, члена соответствующей компартии Босена Росева начальник Фрунзенского районного ОВИРа гор. Москвы полковник Проженянтов сообщал: «Уважаемый товарищ Велосипедов И.И.! ОВИР УВД Мос-горисполкома уполномочен сообщить, что Ваша поездка в Болгарскую Народную Республику в настоящее время признана нецелесообразной».

Не—целесо-образной??? Кем это признано и кто уполномочил сообщить? Может быть, это просто дань вежливости, иначе как-то бессмысленно получается. Вежливо, конечно, вполне вежливо, в самом деле не придерешься. Можно и в самом деле сознание потерять.

Сознания он все же не потерял, хотя и поплыл в самом деле, еще раз поплыл основательно в русле своей ничтожности, но в то же время впервые в жизни почувствовал Игорь Иванович нечто особенное, нечто похожее на «восстание в столице», темнеющее и ярящееся, с гордым выдвижением и подъемом подбородка, раздувающееся, расширяющееся, но в то же время и боязливо с тоской поджимающее ноги, ощущающее тщету тщедушной свой немощи среди могущественных тыщ.

Нынче модное есть слово — «судьбоносность», иной раз можно прочесть его даже в статье какого-нибудь прохвоста, просто можно руками развести от неожиданности.

Зазвонил телефон.

— Соскучилась, — басом протянула Фенька. Обычно от одного лишь этого звука, от зовущего этого баска чресла Велосипедова мгновенно опоясывал так-ска-зать — некий — если-можно-так-выразиться «дивный огонь», и, опоясав названные выше чресла, дивный этот огонь бурными пульсирующими магистралями направлялся в кавернозный резервуар, где совершал метаморфозу, всегда так по-детски восхищавшую молодую художницу.

В то утро, однако, вместо ответного мычания, свидетельствующего о появлении «дивного огня», Велосипедов разразился, что называется, «речью с балкона», как будто внизу его слушают матросы, а на дворе апрельские тезисы.

— Мне тридцать лет, я не ребенок! Я между Лермонтовым и Пушкиным! Лермонтову двадцать семь было! Пушкину тридцать семь было! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал кавалерийским полком!

Кто отвечает за всю программу по диаметру двенадцать и пять десятых?! Почему же всегда только «нет»? Почему меня заваливают одними отрицательными бумажками? Почему ни одного положительного клочка?

Кто уполномочивает? Кто признает нецелесообразной? СССР, мадам? Ваши вооруженные силы, атомные подлодки, хотите вы сказать? Весь наш народ со своим КГБ? Не верю! СССР — не бумажное царство, это могучая сила мира во всем мире!

В моем возрасте возглавляют народные революции, временные советы национального спасения, хоккеисты уже уходят на заслуженный отдых! Не верю! Отказываюсь верить в бумажные мудрости, наглость, наглость, за человека не считают, везде отказы, а на медкомиссию приглашают, значит, им от меня что-то нужно, обман, протестую!

— Ты меня заколебал, Велосипедов, — скучающим тоном протянула Фенька, а затем как бы вздернулась на другом конце провода и скомандовала: — В три часа на Маяковке!
[1] [2]